Библиотека | География

Академия Наук СССР

Труды института Этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая Новая серия, том XXXV

Сибирскии этнографический сборник

Издательство Академии Наук СССР Москва - 1957 -Ленинград

В. В. Антропова

Вопросы военной организации и военного дела у народов крайнего северо-востока Сибири

Введение

Советский Союз является многонациональным государством. Нации, народности и этнографические группы, населяющие его территорию, отличаются не только по своим расовым, языковым и этнографическим признакам, но и по особенностям исторического прошлого. Одни из них еще задолго до Великой Октябрьской социалистической революции уже сложились в нации, другие еще не вышли из стадии первобытно-общинного строя. Царская Россия, ставшая тюрьмой народов, подвергала национальные меньшинства колониальному гнету, всячески задерживала развитие их национальной культуры.

Буржуазная дореволюционная историография, защищавшая интересы господствующих классов, не считала нужным заниматься изучением истории всех народов, населяющих царскую Россию. Поэтому так называемые бесписьменные народы попадали в разряд неисторических, пути развития которых не служили объектом исторического исследования.

Великая Октябрьская социалистическая революция уничтожила национальное неравенство как больших, так и малых народов бывшей царской России, предоставив им не только юридическое, но и фактическое равноправие в братской семье многомиллионного населения Советского Союза. Все они являются активными участниками строительства нового общества, в котором нет места для расовой и национальной дискриминации.

История каждого отдельного народа в этих условиях приобретает особый интерес не только теоретический, но и практический. Ликвидация экономической и культурной отсталости прежде угнетенных народов требует знания их исторического прошлого. Конкретная история народов Севера освещена пока слабо. Изучение вопросов, связанных с этногенезом этих народов, этапами их общественного развития, характером развития культуры и т. д., является задачей советских исследователей.

Предлагаемая работа является лишь попыткой, в общем плане историко-этнографического изучения народов Севера, разобрать некоторые конкретные вопросы, относящиеся к способу ведения войны, военному делу и специфике военной организации народов северо-востока Сибири. Упомянутые вопросы совершенно не разработаны применительно к сибирским народам, жившим первобытно-общинным строем, и имеющиеся материалы не систематизированы.

В работах исследователей по истории войны и военного дела слабо отражена специфика войн эпохи первобытно-общинного строя. Буржуазные ученые социальное значение термина «война» для классового общества распространяли на все периоды развития человечества. Реакционная теория насилия, считавшая войну движущей силой всякого общества, получила наиболее яркое освещение в работах немецкого философа второй половины XIX в. Дюринга. С бичующей критикой этой теории выступил Ф. Энгельс, посвятив разбору теории насилия в работе «Анти-Дюринг» специальные главы. Он обрушился против основной установки Дюринга — теории насилия, согласно которой ход исторического развития определяется порабощением человека человеком. Ф, Энгельс же с изумительным мастерством показал, что порабощение человека человеком объясняется и зависит от экономических и только от экономических причин. «Ничто не зависит до такой степени от экономических условий, как именно армия и флот. Вооружение, состав, организация, тактика и стратегия находятся в прямой зависимости от данной степени развития производства и средств сообщения».

Классики марксизма-ленинизма, рассматривая войну как социальное явление, неразрывно связывали ее с природой общественного строя.

В. И. Ленин неоднократно напоминал о недопустимости забвения основного вопроса, связанного с войной, «основного вопроса о том, какой классовый характер война носит, из-за чего эта война разразилась, какие классы ее ведут, какие исторические и историко-экономические условия ее вызвали». Раскрывая, таким образом, социальную природу войны, классики марксизма-ленинизма всегда подчеркивали связь войны с конкретно историческим строем общества, обусловленность ее формами производства и характером общественных отношений. Прежде всего К. Маркс и Ф. Энгельс строго различали войны классового общества от войн доклассового, т. е. первобытных, свойственных эпохе родового строя.

Основные теоретические установки о сущности войн доклассового общества, первобытных войн, даны в классическом труде Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Родовой строй, основанный на свободе, равенстве и братстве, не знал грабительских войн. Конфликты, возникающие внутри рода или племени, разрешались тем коллективом, какого они касались, т. е. родом или племенем или же отдельными родами между собой. Вооруженные столкновения возникали лишь между чуждыми племенами в точках их соприкосновения, но и в этих случаях они применялись как крайнее средство. Для систематических войн не было еще экономических предпосылок.

С ростом производительных сил, повлекшим за собою увеличение народонаселения, когда из органов родового строя развивается военная демократия, происходит «вырождение былой войны между племенами в систематический разбой на суше и на море в целях захвата скота, рабов и сокровищ, превращение ее в регулярный промысел». На этой ступени война становится постоянным промыслом, который ведется исключительно ради грабежа. Война приносила не только богатство, она усиливала роль и значение военачальников, которые, укрепляя свое положение, все более и более отрываются от народа и узурпируют в іас і |.,

Ф. Энгельс особо подчеркивает отличие войн низшей ступени варварства от войн последующих этапов развития. На этой ступени не могло быть речи о грабежах и насилиях. Пленные просто убивались или принимались в состав родоплеменной организации, но не порабощались. Редкие войны не способствовали консолидации племен. Не было потребности ни в армии, ни в постоянном военачальнике.

На средней ступени варварства, по периодизации Ф. Энгельса, усиливаются завоевательные тенденции общества, что нашло выражение в образовании конфедерации племен и выделении постоянной должности высшего военачальника.

На высшей ступени варварства из органов родового строя развивается военная демократия. Об особенностях военной демократии Ф. Энгельс говорит: «. . . война и организация для войны становятся

теперь нормальными функциями народной жизни».

Таким образом, зависимость войны от социально-экономических условий, от степени развития производства и общества неоднократно подчеркивалась Ф. Энгельсом и в отношении войн у народов, живущих первобытно-общинным строем.

В эпоху классового общества война принимает ярко выраженный классовый характер. В. И. Ленин разработал учение о войнах последней стадии капитализма — эпохи империализма, учение о войнах справедливых (освободительных) и несправедливых (захватнических). Буржуазные ученые проповедуют человеконенавистническую идеологию поджигателей войны. Основным положением таких псевдо-ученых является тезис «Люди неравны», — неравенство людей, существующее якобы от природы, влечет за собой борьбу между сильными и слабыми, между расами и нациями, между капиталистами и рабочими. Таким образом, буржуазные ученые утверждают, что война обусловлена самой психической природой человека и поэтому она извечна, присуща всякому человеческому обществу.

Этим человеконенавистническим теориям противостоит марксистское учение о войнах. В. И. Ленин, подходя к изучению войн диалектически, доказал не только обусловленность их социально-экономическими причинами, но установил и другое, не менее важное положение, что войны не извечны. Доклассовое общество не знало грабительских войн, вооруженные конфликты на этой ступени были редки и случайны, а результатом их не являлось господство и подчинение. Не будет знать войн и коммунистическое общество.

Исходя из основных положений К. Маркса и Ф. Энгельса о сущности и характере первобытных войн, мы стремились проанализировать причины, характер и роль войн у народов крайнего северо-востока Сибири. Задача наша ограничивалась историческими рамками XVII—XVIII вв., так как по более раннему периоду не имеется письменных источников, а в XIX в. разрешение межплеменных конфликтов вооруженным путем ночти прекратилось. Объектами изучения избраны группа северо-восточных палеоазиатов (чукчи, коряки, ительмены) и примыкающие к ним народы — азиатские эскимосы и юкагиры, которые в настоящее время являются основным населением крайнего северо-востока. Выбор этот не является случайным. Все указанные народы являются или являлись в прошлом соседями и связаны общими историческими судьбами. Спецификой своей культуры чукчи, коряки, ительмены и эскимосы резко отличаются от соседних народов. Этногенез их несмотря на ряд попыток является и по настоящее время нерешенной проблемой. Об общественном устройстве чукчей, коряков, юкагиров, на которое еще с XVIII в. неоднократно обращали внимание исследователя, имеется много разноречивых высказываний.

В настоящее время наиболее многочисленной народностью на крайнем северо-востоке Сибири являются чукчи. В литературе советского периода, начиная с 30-х годов, они иногда именуются луораветланами. По переписи 1926—1927 гг., чукчей насчитывается 12 364 человек, они делились на оленных и приморских. Обитают в пределах Чукотского национального округа и в незначительном количестве за его пределами — в Якутской АССр и Корякском национальном округе.

Коряки — основное население Корякского национального округа. Известны также под названием нымыланов. В 1926—1927 гг. их насчитывалось 7434 человек. Почти 50% всей народности составляла группа чавчувенов, основным занятием которых являлось оленеводство. Остальные в этнографической литературе обычно упоминаются под названием оседлые или приморские коряки. По языку, кроме чавчувенов, различались следующие группы: алюторцы, паланцы, каменцы, карагинцы, апукинцы, паренцы, итканцы, кереки. Последние живут вне пределов Корякского национального округа, в южной части Чукотского национального округа.

Третьей народностью, входящей в чукотскую языковую группу, являются ительмены. В литературе чаще встречаются под именем камчадалов. В первой половине XVIII в. они занимали почти весь Камчатский полуостров, но уже к концу века сильно уменьшились количественно и утратили большинство элементов национальной культуры. В 1926—1927 гг. ительменов насчитывалось 803 человека, они говорили на родном языке и сохранили некоторые элементы самобытной культуры. Ительмены живут компактной массой в нескольких селениях на западном побережье Камчатки.

К чукчам по культуре очень близко примыкают азиатские эскимосы. За исключением языка их быт очень незначительно отличается от быта приморских чукчей. Расселены по побережью Берингова пролива до зал. Креста в на островах Врангеля и Б. Диомида. В большинстве случаев живут смешанно с чукчами. Численность их в 1926—1927 гг. доходила до 1292 человек.

Наконец, последней народностью, примыкающей к северо-восточной группе палеоазиатов, являются юкагиры (самоназвание одулы). Живут в Средне-Канском районе Магаданской области и Средне-Колымском районе Якутской АССР. Юкагиры очень мало сохранили от своей самобытной культуры, много заимствовав от своих соседей — эвенов (ламутов), чукчей, якутов и русских. По переписи 1926/27 г., на юкагирском языке говорило 353 человека.

Специальное этнографическое изучение народностей крайнего северо-востока началось в первой половине XVIII в. участниками Второй Камчатской экспедиции С. П. Крашенинниковым и Г. Стеллером. Работа

С. Крашенинникова «Описание земли Камчатки» (вышла первым изданием в 1755 г.) является классическим трудом по этнографии ительменов. Автор ее, прекрасный наблюдатель и талантливый исследователь, сумел зафиксировать самобытную культуру и быт ительменов второй четверти XVIII в., слабо затронутых еще внешним влиянием. Ценным дополнением к труду С. Крашенинникова является работа другого участника

Камчатской экспедиции натуралиста Г. Стеллера под названием «Beschroibung von dem Lande Kamtschatka dessen Einwohnern, deren Sitten, Nahmen, Lebensart und verschiedeuen Gewohnheiten» (Frankfurt und Leipzig, 1774). Обе эти работы не утратили своей ценности до настоящего времени и являются основнЬш источником по этнографии ительменов XVIII в.

Во второй половине XVIII в. также делались попытки продолжить этнографические исследования путем рассылки на места специальных вопросников, известных часто под названием «Анкет правительственного сената». Лишь незначительное количество этих материалов опубликовано.

Интересные сведения, относящиеся к концу XVIII в., имеются в трудах многих морских экспедиций. Ценные этнографические наблюдения оставил Г. Сарычев, участник морской экспедиции Биллингса 1785— 1793 гг., опубликованные в работе «Путешествие флота капитана Сары-чева по Северовосточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану. . .» (чч. I—II, СПб., 1802). Эти сведения собраны главным образом среди чукчей и населения Камчатки. Г. Сарычевым же обработаны дневники начальника экспедиции капитана Биллингса, относящиеся к пребыванию последнего на Чукотской земле («Путешествие капитана Биллингса чрез Чукотскую землю от Берингова пролива до Нижнеколымского острога и плавание капитана Галла на судне Черном Орле по Северовосточному океану в 1791 г.» СПб., 1811). Особенно ценными являются материалы третьего участника экспедиции д-ра К. Мерка, который изложил свои наблюдения под названием «Beschreibung der Tschuclttschi». Эта работа осталась неопубликованной.

Этнографические сведения, правда, гораздо более поверхностные, имеются и в трудах участников других кругосветных экспедиций конца XVIII—начала XIX в. В. Головнина, Кука, Лангсдорфа.

С 1820 по 1824 г. на крайнем северо-востоке работала экспедиция псд руководством Ф. Врангеля. Ценные этнографические наблюдения, сделанные ее участниками (Ф. Врангелем, Ф. Матюшкиным, Кибером и П. Козьминым), отчасти вошли в работу самого Ф. Врангеля «Путешествие по северным берегам Сибири и по Ледовитому морю. . .» (ч.ч. I — 11, СЛб., 1841). Замечания же доктора Кибера были напечатаны в виде отдельных очерков в «Сибирском вестнике» за 1823—1824 гг.: «Чукчи» (1824, ч. II), «Краткие замечания о ламутах, тунгусах и юкагирах» (1823, ч. III), «Извлечения из дневных записок. . .» (1824, ч. I). Этим исследователям мы обязаны многими интересными сведениями о чукчах и юкагирах.

Вслед за экспедицией Ф. Врангеля на крайнем северо-востоке работала кругосветная экспедиция 1826)—1829 гг. под начальством Ф. Литке. Ее результаты опубликованы в труде «Путешествие вокруг света. . . на военном шлюпе Сенявине в 1826, 1827, 1828 и 1829 годах» (ч.ч. I—III, СПб., 1834—1836). Во второй части этой работы приводится интересное описание быта приморских чукчей и азиатских эскимосов. Ф. Литке подмечено языковое различие между обеими этническими группами. Азиатских эскимосов Ф. Литке выделил в особую группу под названием намолло.

На протяжении последующих 70 лет, с 30-х годов до конца XIX в., т. е. до работ В. Богораза и В. Иохельсона, появилась довольно значительная литература, посвященная отдельным районам крайнего северо-востока: работа К. Дитмара «О коряках и весьма близких к ним по про-

исхождению чукчах» (Вестн. РГО, 1855, ч. XV; 1856, ч. XVI), ряд статей А. Аргентова по чукчам и юкагирам — «Северная земля» (Зап. РГО, 1861, кн. II), «Описание Николаевского Чаунского прихода» (Зап. Сиб. отд. РГО, 1857, кн. III), «Путевые заметки священника-миссио-нера. . .» (Зап. Сиб. отд. РГО, 1857, кн. IV) и другие статьи, опубликованные главным образом в изданиях Русского Географического общества; работа А. Трофимова «Заметки о Нижне-Колымске» (Изв. Сиб. отд. РГО, 1872, т. III, № 3), а также статьи и заметки других авторов.

В 60-х годах весьма ценные этнографические сведения были собраны экспедицией Г. Майделя, работавшей в 1868—1870 гг. в Колымском округе. Экспедиция имела административные цели (урегулирование отношений с чукчами), поэтому ее материалы освещены несколько тенденциозно, но несмотря на это в работах Г. Майделя «Путешествие по северо-восточной части Якутской области в 1868—1870 гг. . .» (т. т. 1— II, СПб., 1894—1896) и других можно найти очень много бытовых подробностей, проливающих свет не только на хозяйство, но и на социальное устройство главным образом чукчей.

В 70-х годах XIX в. районы крайнего северо-востока были посещены экспедицией А. Норденшельда. Как в работе А. Норденшельда («Плавание на Веге», кн. I —И, Л., 1936), так отчасти и его спутника О. Норк-виста имеются также интересные этнографические наблюдения по чукчам.

Этнографические материалы описательного характера содержатся в статьях Н. Гондатти — «Оседлое население реки Анадыря», «Сведения о поселениях по реке Анадыру», «Состав населения Анадырской округи» (опубликованы в «Записках Приамурского отделения» РГО, 1897, т. III, вып. I) и др. Они относятся главным образом к чукчам, обрусевшим юкагирам и оседлому населению р. Анадыря, известному под названием «анадырцы», «марковцы». Большой интерес представляет работа Г. Дьяч-кова «Анадырский край» (Зап. Общ. изуч. Амурск, края, т. II, Владивосток, 1893). Автор, по национальности чуванец, зафиксировал в ней много новых фактов по этнографии чукчей, коряков, юкагиров. По Камчатке известны работы В. Маргаритова «Камчатка и ее обитатели» (Зап. Приаму рек. отд. РГО, т. V, вып. I, 1899), Н. Слюнина «Охотско-Камчатский край» (т. т. I —II, СПб., 1900), В. Тюшева «По западному берегу Камчатки» (Зап. РГО по общей географии, т. XXXVII, № 2, 1906).

В течение XIX в. был опубликован ряд архивных документов, содержащих этнографические сведения. Из них можно назвать «Разные известия и показания о Чукотской земле», собранные В. Берхом (Сев. архив, 1825, ч. 18). Они относятся к середине XVIII в. Наибольший интерес из них представляют два: «Показания казака Бориса Кузнецкого, бывшего в плену у чукоч» и «Копия с допросу чукотской девки Иттени». В середине XIX в. были опубликованы «Западный берег Камчатки по описям Ушакова и Елистратова» (Зап. Гидрогр. департ., ч. X, СПб., 1852), «Сведения о чукчах кап. Шишмарева» (Зап. Гидрогр. департ., ч. X, СПб., 1852), «Историческая записка о чукотском народе, обитающем около берегов Ледовитого моря» (Вестн. РГО, 1856, ч. XVIII). В конце XIX в. был опубликован Н. Оглоблиным ряд новых исторических документов.

С 90-х годов начинается комплексное изучение народов крайнего северо-востока. Этот период характеризуется работами так называемой Сибиряковской экспедиции и в начале XX в. работами Джезуповской экспедиции. В обоих экспедициях активное участие принимали В. Бого-раз и В. Иохельсон. Результатами их полевых сборов явилось всестороннее этнографическое изучение чукчей, коряков, юкагиров. По чукчам

опубликован целый ряд работ В. Богораза: «Краткий отчет об исследовании чукоч Колымского края» (Изв. Вост.-Сиб. отд. РГО, т. XXX, № 1, 1899), «Материалы по изучению чукотского языка и фольклора» (СПб., 1900), «Очерк материального быта оленных чукчей. . .» (Сб. МАЭ, т. II, СПб., 1901) и др. Они были завершены трехтомной монографией «The Chukchee», вышедшей в трудах Джезуповской экспедиции (Memoir of the American Museum ot Natural History, vol. VII, p.p. 1—III, Leiden— New York, 1904—1909). Две части из нес — «Социальная организация» и «Религия» — были переведены на русский язык в советское время (1934 и 1939 гг.).

Изучением юкагиров и коряков занимался В. Иохельсон. По юкагирам им был написан ряд работ: «Бродячие роды тундры между реками Индигиркой и Колымой, их этнический состав, наречие, быт, брачные и иные обычаи и взаимодействие различных племенных элементов» (Живая старина, 1900, вып. I — II), «Заметки о населении Якутской области в историко-этнографическом отношении» (Живая старина, 1895, вып. II), «К вопросу об исчезнувших народностях Колымского округа» (Изв. Вост.-Сиб. отд. РГО, т. XXVIII, № 2, 1897), «Материалы по изучению юкагирского языка и фольклора» (СПб., 1900), «По рекам Ясачной и Коркодону» (Изв. РГО, 1898, т. XXXIV, вып. III) и другие, более мелкие работы. Позднее исследования по юкагирам были обобщены в монографии «The Yukaghir and the Yukaghirized Tungus» (Memoir of the American Museum of Natural History, vol. IX, p.p. I —III, Leiden—New York, 1910—1926). Исследования по корякам появились в свет в виде двухтомной монографии «The Koryak» (Memoir ot the American Museum of Natural History, vol. VI, p.p. I — II, Leiden—New York, 1905—1908).

Несмотря на ряд недостатков и неправильных теоретических выводов, эти работы по широте и ценности материала до сих пор остаются основными источниками для изучения истории, культуры и социального строя чукчей, коряков, юкагиров. Факты, собранные В. Богоразом и В. Иохельсоном, легли в основу многих исследований. Так, известный последователь Моргана Л. Штернберг путем анализа систем родства и некоторых брачных обычаев подошел к решению проблемы родового строя у этих народов. Он сделал попытку доказать, что в прошлом для всей этой группы была характерна экзогамия, а следовательно, и родовой строй.

Последующий период, с момента окончания работ Джезуповской экспедиции и до Великой Октябрьской социалистической революции, печатными работами представлен значительно беднее. Работы Н. Каллиникова «Наш крайний северо-восток» (СПб., 1912), И. Толмачева «По Чукотскому побережью Ледовитого океана» (СПб., 1911) и некоторые другие, более мелкие не являются специальными этнографическими исследованиями, но содержат много ценных фактов по этнографии народов крайнего северо-востока.

Благодаря Великой Октябрьской социалистической революции в корне изменилось отношение к народностям Севера. Изучение их быта и культуры стало вестись с позиций марксистского метода и ставило перед собой практические задачи — приобщение народностей севера к строительству нового социалистического общества. Для этого необходимо было поднять их общий культурный уровень, создать письменность и обеспечить обучение на родном языке. Поэтому задачи советских исследователей были органически увязаны с практическим осуществлением ленинской национальной политики. Тесная связь теоретических исследований с практикой в условиях советского государства составляет новый этан в этнографическом изучении народностей крайнего северо-востока. За советский период создан целый ряд работ не только описательного характера, дополняющих или опровергающих прежде собранные факты, но и работы, по-новому трактующие явления социальной жизни, социальных взаимоотношений в прошлом и настоящем. Марксистский подход к изучаемым явлениям дал возможность даже этнографам старой школы пересмотреть свои позиции но ряду вопросов. Так, в частности, В. Бого-раз, несмотря на то, что до конца не смог преодолеть полностью эмпирического подхода к материалу, в работах этого периода пытался по-новому осветить многие явления социальной жизни чукчей. В этом плане им были записаны статьи: «Классовое расслоение у чукоч оленеводов» (Сов. этнография, 1931, № 1—2), «Чукотский общественный строй по данным фольклора» (Сов. Север, 1930, № 6), «Социальный строй американских эскимосов» (Тр. Инст. антроп., археол. и этногр. АН СССР, т. IV, М.—Л.,) и др.

Советские исследователи, руководствуясь марксистским методом, по-новому подошли к решению теоретических проблем. Для разрешения их были привлечены, кроме этнографических, и другие источники — лингвистические, фольклорные, археологические и исторические, что дало возможность глубже проанализировать отдельные явления материальной и социальной жизни народа. Наряду с этим ведутся большие работы по сбору полевого материала, особенно лингвистического и фольклорного. Интерес к лингвистике и фольклору вызывался практической необходимостью, стояла задача создания национальной письмености.

Список имен советских исследователей, работающих в области этнографического изучения народов крайнего северо-востока Сибири, большой. Здесь следует упомянуть С. Стебницкого, длительное время работавшего среди коряков, создателя корякской письменности, автора ряда лингвистических и этнографических работ, Г. Меновщикова, исследователя эскимосского языка, Е. Орлову, знатока этнографии ительменов и эскимосов. Среди чукчей работал II. Вдовин. В своих этнографических работах по истории общественного строя чукчей он широко привлекает исторический (архивный) материал для решения спорных вопросов социального строя этого народа. Большой интерес представляют материалы К. Бауэрмана, приведенные в статье «Следы тотемистического родового устройства у паренских коряков» (Сов. Север, 1934, № 2). Много нового имеется в работах Н. Билибина: «Обмен у коряков» (Л., 1934), «Классовое расслоение кочевых коряков» (1933), «Формы материального производства береговых коряков Пенжинской губы» (Пробл. истории докапит. обществ, 1934, № 6) и др. В экономических монографиях М. Сергеева «Корякский национальный округ» (Научно-исслед. ассоциация ИНС, Труды по экономике, т. I, Л., 1934), «Народное хозяйство Камчатского края» (М.—Л., 1936) и др. дается подробный экономический анализ туземного хозяйства народностей Камчатки и Чукотки.

Из работ, не связанных с привлечением дополнительного полевого материала, следует отметить статью П. Борисковского «О пережитках родовых отношений на северо-востоке Азии (юкагиры и коряки)» (Сов. этнография, 1935, № 4—5). В ней автор, пересматривая неправильные позиции В. Иохельсона по данному вопросу, по-новому ставит проблему общественного устройства юкагиров и коряков.

Проблемами этногенеза народов крайнего северо-востока Сибири занимались Б. Богораз на этнографическом материале, А. Золотарев,

А. Окладников, С. Руденко в основном на археологическом и Г. Дебец па антропологическом материале. Несмотря па ряд смелых и интересных гипотез, эти проблемы, как и другие, связанные с разработкой истории крайнего северо-востока, еще не разрешены, и так называемая «палеоазиатская» проблема до сих пор еще стоит перед сибире-ведами.

* *

В процессе работы над темой автором, кроме этнографической литературы, были использованы различные исторические документы XVII — XVIII вв.: «Акты исторические», «Дополнения к Актам историческим», «Памятники сибирской истории XVIII в.» (кн. I —II, СПб., 1882, 1885), «Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке в XVIII в.» (Л., 1935), «Колониальная политика Московского государства в Якутии

XVII в.» (Л., 1936), М. И. Белов «Русские мореходы в Ледовитом и Тихом океанах» (М.—Л., 1952) и ряд других. В меньшей степени были привлечены неопубликованные архивные материалы. При описании вооружения были использованы богатейшие коллекции Музея антропологии и этнографии Академии Наук СССР и Государственного Музея этнографии.

Таким образом, материал в работе распределился не совсем пропорционально. Наличие коллекций дало возможность довольно полно описать оружие и нательную защиту народов северо-востока Сибири. В то же время при характеристике военной организации пришлось столкнуться с отсутствием специальных исследований но данному во просу, применительно к народам Сибири в целом, и крайне скудными материалами по северо-восточной Сибири. Глава «Черты общественного устройства» заняла слишком много места ввиду дискуссионное™ этого вопроса применительно к народам северо-востока. В то же время пространное описание общественного устройства этих пародов не ставило своей задачей разрешение проблемы их социального строя в прошлом, а лишь преследовало цель обобщения имеющегося материала для постановки проблемы.

Глава I

Расселение и этнографическая характеристика народов крайнего северо-востока сибири в конце XVII и в ХVIII вв.

Крайний северо-восток Сибири во второй половине XVII и в начале XVIII в., т. е. к моменту прихода русских, представлял довольно пеструю этническую картину.

Основным населением этого края являлись чукчи, коряки, ительмены, юкагиры и эскимосы. Более поздними пришельцами в этих районах были народности тунгусо-маньчжурской групп — ламуты (эвены) и тунгусы (эвенки). На характеристике этих групп и остановимся подробнее. 2

Самой западной группой являлись юкагиры. Первые известия о них получены в результате походов служилых людей в 1639—1640 гг. на pp. Яну, Индигирку, Алазею, Колыму, Анадырь. Впервые название «юкагиры» встречается в отписках енисейского казачьего десятника Е. Бузы, который совершил поход в 1638 или 1639 г. на р. Чондон. В результате дальнейшего движения русских на северо-восток юкагиры были встречены по р. Яне и ее притокам, Индигирке, Алазеи, Анадырю, Пенжине, Гижиге и правым притокам Колымы.

В XVII в. юкагиры жили на большой территории, начиная от р. Яны (возможно, даже и западнее ее) до р. Колымы на востоке, включая правые притоки последней — оба Анюя и Омолон. На юге граница их расселения доходила до Верхоянского хребта, пересекая среднее течение р. Индигирки. На всей этой территории юкагиры жили крайне редко и ра •.бросай но.

Восточными соседями юкагиров были чукчи. Территория расселения последних начиналась с запада от р. Чаун, на юге проходила несколько севернее р. Анадырь. Северной и восточной границами являлись побережья Ледовитого океана (до Чаунской губы) и Берингова моря (от р. Анадырь до м. Дежнева).

По побережью Берингова моря, а также и Ледовитого океана поселки приморских чукчей были смешаны с поселками эскимосов. Эскимосские названия некоторых чукотских селений в настоящее время свидетельствуют о том, что эскимосы преобладали на обоих побережьях.

Отписки служилых людей середины XVII в. упоминают о чукчах на р. Алазее (походы Ивана Ерастова и Д. Ерило в 1642 г.). В их отписках впервые встречается наименование чукчи (чюхчи). В распросных речах М. Стадухина (1647 г.) и Ф. Чюкичева (1646) также сообщается о чукчах западнее р. Колымы. Подобные сведения имеются и в других документах. Ф. Врангель связывает названия рек этого района Большая и Малая Чукочья с именем живших здесь когда-то чукчей. В. Бо-гораз был склонен считать их чуванцами. И. Вдовин, подробно разбирая этот вопрос, пришел к выводу, что в XVII в. на Алазее действительно обитали чукчи, которые составляли самую западную группу, изолированную от основной массы.

Южнее чукчей жили коряки. Они занимали пространства от р. Уки (на п-вс Камчатке) по берегу Берингова моря почти до Анадыря. Северная граница их расселения проходила несколько южнее Анадыря, затем спускалась к р. Пенжине до ее верховьев и поворачивала на запад по р. Омолону. На юге селения коряков распространялись по побережью Охотского моря и оканчивались в районе р. Олы. На п-ве Камчатке граница проходила от р. Уки на востоке и несколько южнее р. Тигиля на западе. Отдельные группы коряков заходили гораздо южнее по западному побережью до р. Воровской. Следует также отметить малочисленную группу оленных коряков на р. Аваче, о которой упоминает

С. Крашенинников. Ряд географических названий в районе этой реки (р. Коряка, Корякский хребет, с. Коряки) свидетельствует также об обитании здесь в прошлом коряков.

Южнее коряков на п-ве Камчатке до м. Лопатка жили ительмены.

Более поздним этническим элементом, вклинившимся на территорию расселения этих народностей, являлись ламуты. В XVII в. ламуты кочевали небольшими группами в районах pp. Колымы, Момы, Индигирки и др., т. е. главным образом на территории расселения юкагиров и коряков Охотского побережья. В основных районах обитания коряков, чукчей и ительменов они появились позднее. Так, например, по некоторым данным, поселение их на п-ве Камчатке и на территории нынешнего Корякского национального округа приурочивается к XIX в.

Кроме этих основных народностей, в официальных документах XVII— XVIII вв. и в литературе более позднего времени можно встретить наименования этнических групп, о которых в настоящее время сохранились лишь предания. К ним относятся омоки, ходынцы, анаулы, чуванцы, шелаги, онкилоны, курильцы. Первые четыре названия обычно связываются с юкагирами.

Большинство исторических документов отождествляет омоков с юкагирами. Семен Дежнев в своей первой челобитной писал, что, будучи на Колыме, он «нашод юкагирских мужиков оймоков». Другой документ, датированный 1643—1650 гг., из Центрального Государственного архива древних актов (Москва) «Об измене омоков (юкагиров)» также ставит знак равенства между омоками и юкагирами. Подобные сведения приводятся и в ряде других документов.

Многочисленные предания юкагиров об омоках, сохранившиеся вплоть до настоящего времени, рисуют последних как предков современных юкагиров. В них омоки изображаются многочисленным и сильным народом, обитающим по берегам pp. Колымы, Яны, Индигирки и в устьях обоих Анюев. Дальнейшая судьба их по преданиям описывается следующим образом: часть из них погибла из-за эпидемий, остальные удалились на острова Ледовитого океана. Участники экспедиции Ф. Врангеля — Ф. Матюшкин и П. Козьмин — видели в устье р. Индигирки развалины старых жилищ, которые население считало омокскими.

В. Иохельсон сообщает, что слово омок в юкагирском языке имело значение «род», «племя». «Даже теперь юкагиры, которые сохранили свой язык, прибавляют слово „омок" к имени своего рода», — замечает В. Иохельсон. В дальнейшем мы еще вернемся к анализу этого термина.

Все вышеприведенные данные говорят о том, что омоков нельзя считать за самостоятельную этническую группу.

Примерно так же обстоит вопрос и с ходынцами. Они упоминаются в ряде исторических документов как род юкагиров: «вверх Изиги туже реку зовут Чондоном, а живут (там) ходынские мужики юкагири». В отписке анадырских приказчиков якутским воеводам от 1709 г. хо-дынцы также названы юкагирским родом: «да с ним ходынского роду юкагира Пелача». Сотник Иван Курбатов в 80-х годах XVII в. сообщает о встрече с юкагирами ходынского «роду» и т. д. Ходыпцы жили во второй половине XVII в. по обоим Анюям и Анадырю (в среднем и верхнем течениях). В отличие от омоков по отношению к ходынцам не имеется никаких данных отождествлять их со всеми юкагирами. Это, вероятно, была обособленная группа юкагиров, возможно, род или племя.

Анаулы впервые упоминаются в челобитной Семена Дежнева. Он их встретил на пути из низовьев р. Анадыря. Подобно ходынцам это также была обособленная группа юкагиров или племя. Об этом говорят и данные ясачных книг. Так, в актах о подведомственных острогах якутскому воеводе, относящихся к 1675 г., совсем не упоминается о ходын-цах и анаулах, а сообщается только об юкагирах. В других документах прямо подчеркивается, что анаулы являлись ветвью юкагиров. Например в одном из них упоминается жена промышленного человека, которая была «анаульского роду именем Устиньица, а была де она неясачных юкагирей». Юкагирские предания также не сохранили каких-либо воспоминаний ни о ходынцах, ни об анаулах.

Гораздо сложнее обстоит вопрос с этнической принадлежностью чу-ванцев. Название «чуванцы» сохранилось до наших дней. Оно относится к небольшой группе населения, обитающей по р. Анадырю в районе с. Марково и отдельным семьям по pp. Большому Анюю и Пенжине. Эта группа совершенно утратила родной язык, частично обрусела, частично же подверглась сильному чукотскому, а на Пенжине — корякскому влиянию, так что трудно говорить о национальных ее особенностях. Еще Г. Майдель в 60-х годах прошлого века тщетно пытался найти чуванца, знающего свой родной язык.

В прошлом чуванцы занимали более видное место среди народов крайнего северо-востока. Впервые это название встречается в отписке С. Дежнева, который в 1653 г. ходил «в поход на неясачных людей чу-ванзей». Отписки служилых людей, предания народов крайнего северо-востока и сохранившиеся топонимические названия позволяют сделать вывод, что в начале XVII в. чуванцы занимали большую территорию, главным образом в районах pp. Анадыря, Омолона и обоих Анюев.

Некоторые исследователи (В. Богораз и И. Вдовин) связывают наименование р. Чаун с названием «чуванцы». Чукотские предания, слышанные В. Богоразом, повествуют о племени, которое жило в районе р. Чаун и называлось чаачен (мн. ч. чаачет). «Название саасеЬ в его руссифицированном виде будет «чаванцы» или «чаунцы», так что оно почти тождественно со словом чуванцы».

Вопрос, кто же были чуваицы, не получил окончательного разрешения. В. Иохельсон считает их ветвью юкагиров. В доказательство этого он приводит лингвистические данные. Чукчи называют как юкагиров, так и чуванцев общим именем атал или этэл, в том же значении оно известно и в корякском языке. К. Мерк также причисляет их к юкагирам. По его сведениям, юкагиры, жившие на одном из притоков Большого Анюя, именовали себя чуванцами. В. Богораз склонен считать их промежуточным звеном между чукчами и юкагирами. Еще одним доказательством, подтверждающим достоверность мнения В. Иохельсона, служит следующий факт, подмеченный И. Вдовиным: чуванцы в отписке С. Дежнева названы «чуванзы», что находит объяснение в морфологии юкагирского языка." Юкагиры суффикс -дай прибавляют к названию реки или определенной местности для обозначения ее жителей, например, омолон-дзи— «житель р.. Омолон».6 В этом освещении становится понятной терминология С. Дежнева — чуваши, т. е. «жители р. Чаун».

Исторические документы также часто отождествляют чуванцев с юкагирами. В отписке П. Немтинова и И. Татаринова сибирскому губернатору от 1716 г. рассказывается об измене «юкагирей чюванцев» и о челобитной, которую подали «староплатежные юкагири чюванского роду Алии с сродниками». В одном из актов 80-х годов XVII в. упоминается имя Мотора, который был «чюванского роду лутчей юкагир» и т. д.

До сих пор этнографической загадкой остаются шелаги. Наименование «шелаги» имеется в отписках служилых людей, относящихся к 1710 г. Более поздние сведения о них получены в 1723 г. от промышленника Ивана Вилегина. Он пользовался информацией шелага Копая. ' По этим данным, жилища шелагов располагались восточнее р. Колымы в 200 верстах от ее устья. Предания о шелагах широко распространены среди местного населения. Территория их обитания обычно приурочивается к м. Шелагскому (по имени шелагов) и Чаунскому заливу.

В первой половине XIX в. и в последующие годы предания о шелагах были зафиксированы многими исследователями (Ф. Врангелем, Ки-бером, А. Аргентовым, В. Богоразом и др.). На основании рассказов чукчей Кибер был склонен считать шелагов родственными тунгусам и юкагирам, а Ф. Врангель — тунгусам, А. Аргентов также на основании распросных данных населения причислял их к омокам (юкагирам).

Другие исследователи считают шелагов чукчами. Г. Майдель вообще отрицает существование шелагов и даже бытование этого наименования. Чукчам термин «шелаг», повидимому, не был известен. В их преданиях жители м. Шелагского фигурируют под названием чавача , в русифицированной форме чаваны. В этой связи интересно замечание Кибера: «чукчи называют шелагов чаванами и зал. Чаунский чаванским; напротив же, мыс Шелагский — Екрием». А. Аргентов предполагает, что этот термин связан с юкагирами.

Вышеприведенными материалами исчерпываются сведения об этом племени. Встает вопрос, является ли название «шелаги» синонимом «чаваны» или это были разные этнические образования? В. Богораз придерживается второй точки зрения. Если название «чаван» он относит, вполне обоснованно, к собственно чуванцам, то про шелагов пишет: «Их часто смешивали с caacet, хотя нет никаких сведений о взаимном отношении двух указанных племен». В пользу более обоснованного первого предположения, т. е. что шелаги и чаваны (чуванцы) одно и то же племя, говорят следующие данные. В материалах А. Аргентова мы находим: «Чукчи говорят, что на Чауне и на Шелагском мысе обитал один народ чавача»; по лингвистическим материалам В. Иохельсона верхнеколымские юкагиры называли чуванцев шолилау, что очень напоминает русифицированную форму шелаги.

Следующей этнической группой, имя которой сохранилось лишь в преданиях, являются онкилоны. Им приписываются развалины полу-подземных жилищ на побережье Ледовитого океана от м. Шелагского до Берингова пролива. Название «онкилон» совпадает с чукотским словом ан'калын, что значит «приморский житель». Ан'калыт — «приморский народ» — самоназвание приморских чукчей и чукотское название для всех приморских жителей."

Остатки жилищ, приписываемых онкилонам, говорят о том, что в них обитало население, основным занятием которого являлся морской промысел. Принадлежали ли эти жилища приморским чукчам или азиатским эскимосам, обитавшим в то время в этом месте, — неизвестно. Ф. Врангель, описывая развалины жилищ на о. Шалаурове, замечает: «Говорят, что язык сего народа был непонятен кочующим оленным чукчам и много сходствовал с наречием оседлых чукчей на берегах Берингова пролива, доселе живущих в землянках». Это сообщение, если оно достоверно, говорит об обитании эскимосов далеко на западе. И. Вдовин, де-талыю разбирая вопрос о населении Медвежьих островов в связи с чукчами на р. Алазеи, придерживается того мнения, что это была западная группа чукчей.

Последней, не существующей в настоящее время этнической группой являются курильцы. Они жили южнее ительменов на м. Лопатке (до р. Опалы по западному побережью Камчатки) и на первом острове Курильской гряды. Это были ительмены, подвергшиеся сильному влиянию со стороны курильских айнов.

Таковым в общих чертах представляется расселение народов крайнего северо-востока Сибири во второй половине XVII и в начале XVIII в. В последующие века (во второй половине XVIII и в XIX в.) границы расселения отдельных народностей значительно изменяются. Сильно сокращается территория расселения юкагиров, значительно расширяются районы кочеваний чукчей на юге и особенно на западе. В это же время происходит усиленное распространение ламутов на северо- и юго-восток и т. д. Причины этого будут освещены ниже.

На обширных пространствах тайги, лесотундры и тундры, которые занимали чукчи, коряки, ительмены, эскимосы и юкагиры, в зависимости от природных условий создалось несколько хозяйственных типов: 1) морской зверобойный промысел преобладал у азиатских эскимосов, приморских чукчей и частично у оседлых коряков; 2) речное рыболовство — у ительменов и некоторых групп оседлых коряков; 3) сухопутная охота — у юкагиров и, наконец, 4) оленеводство — у оленных чукчей и коряков, а возможно, также у юкагиров - чуванцев.

Оседлая культура морских охотников была распространена по побережью Ледовитого океана и Берингова моря и доходила до п-ва Камчатки. Археологические находки, известные в настоящее время, указывают на ее более широкое распространение прежде. Носителями этой культуры в первую очередь являлись эскимосы.

0 древности эскимосской культуры свидетельствуют многочисленные факты. Наиболее показательны в этом отношении названия орудий морского промысла у чукчей. Они в подавляющем большинстве имеют эскимосскую терминологию. Трудность описания азиатских эскимосов заключается в том, что исторические документы не отделяют их от оседлых чукчей. Точно так же и исследователи объединяли их в одну группу, хотя имеются очень ранние указания о языковых отличиях между обеими народностями. Еще К. Мерк заметил, что население Чукотского мыса говорит на одном языке с жителями о. Лаврентия. В другом месте он пишет о сходстве языка чукчей с жителями островов Берингова пролива. То же самое отмечали Г. Сарычев, Кибер и др. Более четко азиатские эскимосы выделены Ф. Литке под именем «намолло».

Но во всех этих источниках отмечается лишь разница в языке и совсем не упоминаются этнографические особенности каждой народности, а они, несомненно, должны были скорее броситься в глаза, чем язык.

Поэтому с достаточными основаниями можно говорить, что в XVII— XVIII вв. азиатские эскимосы в хозяйственном и культурном отношениях не имели существенных отличий от приморских чукчей.

Основным занятием в этот период у обеих народностей являлась охота на морских животных (кита, моржа, различных видов тюленей). Орудием промысла служили главным образом гарпуны. К высоким техническим достижениям приморской культуры следует отнести кожаную лодку (байдару), которая являлась не только средством сообщения, но и орудием промысла. Сухопутным средством сообщения являлась собачья упряжка. Основным типом жилища была полуземлянка, основу (каркас) которой составляли китовые ребра.

Из других элементов культуры приморских охотников следует отметить непромокаемую одежду из кишок, жировую лампу для освещения и отопления, высокую технику обработки кости, наличие гончарства и т. I.

О приморской культуре коряков восточного побережья п-ва Камчатки и Пепжинского залива, основным занятием которых также являлся морской зверобойный промысел, в XVII—XVIII вв. известно очень мало. Немногочисленные материалы позволяют установить у них много общего с эскимосской культурой — гарпун, кожаная лодка, полупод-земное жилище, жировая лампа, однотипная техника обработки кости и т. д. Но наряду с этим имелись и отличия.

Типичными рыболовами являлись ительмены. Рыболовство их было связано с рунным ходом рыбы из моря в речные водоемы. Оно определяло оседлый образ жизни ительменов по берегам рек и моря. Зимним жилищем служила полуземлянка прямоугольной или квадратной формы с двумя входными отверстиями: одно вверху, которое одновременно являлось и дымовым отверстием, другое через туннелеобразный проход в одной из стен. Летнее жилище — пирамидальный шалаш на высоком помосте. Средством сообщения являлась собачья упряжка зимой и лодка-долбленка летом. Господствовала неолитическая техника обработки камня и кости, распространена была слабо обожженная керамика.

Коряки-рыболовы (юго-восточного и западного побережья Камчатки) имели много общего с ительменами. Для них была типична оседлая рыболовецкая культура, связанная с рунным ходом рыбы. Типичным жилищем являлась полуземлянка, летом — пирамидальный шалаш. Повсеместно была распространена неолитическая техника обработки камня и кости, употреблялась слабо обожженная керамика. Зимой сухопутным средством сообщения служила собачья упряжка, а летом по воде долбленка, которая, повидимому, употреблялась у всех групп оседлых коряков.

В настоящее время имеется еще немногочисленная группа коряков (паланцы), основным занятием которых до реконструкции хозяйства являлась сухопутная охота. Источники не сообщают ничего о хозяйственной деятельности этой группы в XVII—XVIII вв., но, повидимому, пушная охота сделалась их ведущим занятием лишь после прихода русских, когда пушной зверь стал иметь товарное значение.

Юкагиры в XVII в. в основном занимались сухопутной охотой (ради мяса), сочетая ее с рыболовством. Оленеводство было слабо развито. По мнению В. Иохельсона, юкагиры заимствовали его от ламутов сравнительно поздно. Основным объектом охоты был лось и дикий олень. Охота производилась на так называемых оленьих «плавях», когда олени целыми стадами переправлялись через реки в определенное время года. В это время происходила их поколка на воде. На оленя главным обра-зом охотились юкагиры pp. Омолона, обоих Анюев, нижнего течения Колымы. У верхнеколымских юкагиров главным объектом охоты был лось. Рыболовство было более развито у юкагиров pp. Яны, Чендона, частично Анадыря.

Юкагиры вели полуоседлый образ жизни. Путями для кочевок служили реки. Средством сообщения летом являлась лодка-долбленка и плот. Преобладающим типом жилища был конусообразный шалаш",-хотя имеются сведения, что юкагирам (возможно, отдельным группам) была известна полуземлянка. Олени у некоторых групп использовались как транспортные животные, у других эту роль играла собака. Более широкое развитие оленеводство получило у юкагиров-чуванцев. До прихода русских основные орудия производства юкагиры делали из кости и камня. Правда, имеются указания, что встречались и единичные железные предметы, повидимому полученные от соседних народов путем обмена.

Наиболее интенсивным видом хозяйственной деятельности на северо-востоке Сибири для XVII в. являлось оленеводство. Не останавливаясь на вопросе его происхождения, что не входит в задачу данной работы, укажем лишь на общепринятую теорию, что оленеводство в этом районе появилось позднее, чем морская и сухопутная охота и рыболовство. Оленеводами являлись кочевые коряки и чукчи.

Чукотские предания рисуют коряков как обладателей больших оленьих стад, чукчей же полуприморским народом с большой любовью к мясу морских животных. Об этом же говорят и лингвистические данные, собранные В. Богоразом. Так, внутреннее помещение зимнего шатра называется «шкура полярного медведя», хотя в настоящее время все чукчи делают спальные полога из оленьих шкур; ящик для инструментов у оленных чукчей называется «вместилище из китового уса».

По этим данным можно судить, что становление оленеводства как основного источника добывания средств к жизни у коряков произошло раньше, чем у чукчей. Для последних в XVII в. большое значение имела охота на диких оленей. Так, в сообщении казака Петра Попова от 1711 г. рассказывается: «А кормятца они, чюкчи, оленные и пешие, промышляют по каменям и по рекам диких оленей». Охота на диких оленей производилась поколкой, как у юкагиров. Но являлась ли охота в XVII в. для оленных чукчей основным источником существования и имеются ли достаточно веские основания приурочивать становление чукотского оленеводства к XVIII в., как об этом пишет И. Вдовин, —сомнительно. В конце XVII—начале XVIII в. уже существовало разделение чук-чзй на две группы, между которыми происходил оживленный обмен. Доказательством этого могут служить как фольклорные материалы, так и исторические документы. По фольклорным данным, чукчи в отличие от прибрежных жителей представлены как оленеводы. В вышеприве-данюм сообщения П. Попова прямо указывается о разделении их на оленных и пеших. В показаниях казака Бориса Кузнецкого, бывшего в плену у чукчей в 1754 г., также имеются данные об оленеводстве у чукчей: «и оленей (кроме сидячих) не по равному числу, у лучших мужиков с сродниками есть по тысяче и более, а у прочих самое малое число так, что от десяти до двадцати оленей бывает».

Оленеводство- чукчей и коряков по типу родственно, поэтому исследователями оно объединено в единый чукотско-корякский тип. Это крупнотабунное оленеводство обслуживается исключительно пастухами, пас-тушечья собака до коллективизации была неизвестна. Олень давал основные продукты питания и использовался как ездовое животное. Практиковалась исключительно санная езда, под вьюк олени не использовались

Отличительные элементы культуры оленных чукчей в такой же степени свойственны и оленным корякам. Характерным для обеих народностей является, например, шатер из оленьих шкур (яранга) с внутренним пологом, глухая (нераспашная) одежда, жировая лампа для отопления и освещения

Таковы были основные черты хозяйства и культуры народностей крайнего северо-востока Сибири в конце XVII и первой половине XVIII в.

Глава II Черты общественного устройства

Экономические взаимоотношения народов крайнего северо-востока Сибири складывались на базе охотничье-рыболовпого и оленеводческого хозяйства. Производительные силы характеризовались примитивностью орудий труда (неолитическая техника обработки каменных и костяных орудий) и преобладанием потребительского присвоения готовых богатств природы (рыбы, мясного зверя и т. д.).

В области производственных отношений сохранялись черты первобытного коллективизма, отражавшие как способы и приемы коллективного добывания средств к существованию, так и общинную собственность на основные средства производства. Таким образом, можно сказать, что первые наблюдатели застали народы крайнего северо-востока на различных ступенях развития первобытно-общинного строя, с общественным устройством, учреждениями и правовыми нормами, свойственными этому сірою.

Обзор общественного устройства начнем с оленных чукчей, потому что они лучше изучены в этнографическом отношении и вопросы их социальной организации вызывали наибольший интерес.

Чукчи пленные

Большинство исследователей прошлого века (Ф. Врангель, Г. Май-дель, А. Норденшельд и др.) склонялись к тому мнению, что у чукчей отсутствовала какая-либо общественная организация. В. Богораз в одной из последних работ, в предисловии к русскому изданию монографии «Чукчи», признал существование у чукчей родовой организации, но лишь в зачаточном состоянии, которая, однако, по разным причинам не могла у них укрепиться. Действительно, многие явления общественной жизни чукчей резко бросались в глаза даже неспециалистам-исследователям. Еще Служилых людей XVII в. поражала слабость родственных связей: «да по той же Анадыре реке и у моря живут многие неясачные чухчи и коряки. . . и те коряки и чюхчи тех аманатов 1 покидают и ясаку под них не платят». В то же время у других народов под аманатов ясак вносил род. Местные чиновники в XIX в. постоянно сталкивались с отсутствием у чукчей общепризнанного главы «рода». На первое место большинством исследователей выделялась семья, группа семей, соединенная родством или стойбищем.

Основными источниками для характеристики социального строя чукчей являются материалы В. Богораза. Хотя они и собраны в конце XIX в., но несомненно отражают и общественные отношения более раннего времени.

(Зленные чукчи в конце XIX и начале XX в. жили небольшими стойбищами. Стойбище обычно состояло из 2—4 семей с количеством населения 10—15 человек. Помимо совместного проживания, эти семьи были связаны и экономически. Экономической связью, объединяющей всех жителей стойбища, являлась совместная пастьба оленьих стад. В. Богораз по этому поводу замечает: «... основное правило гласит: одно стойбище — одно стадо». 3 Организация стойбища была обусловлена размерами и условиями выпаса стада. Известно, например, что очень большое (свыше 1500—1800 голов) по численности, как и слишком малочисленное стадо (меньше 200—300 голов) пасти довольно трудно. Поэтому чрезмерное увеличение количественного состава стада вело к разделению стойбища, в то время как малые стада приходилось соединять. Количество обитателей стойбища также в значительной степени зависело от величины стада: лишь определенное число людей могло кормиться от стада, не нарушая его нормального воспроизводства.

Во главе стойбища стоял так называемый «хозяин стойбища», или «пе--реднедомный», живущий в главном шатре. Его семье обычно принадлежала большая часть стада. Он распоряжался хозяйственной жизнью стойбища — переменой мест и времени кочевок, убоем оленей, устройством жертвоприношений, назначал людей на хозяйственные работы по стойбищу или около стада и т. д. Тавро (клеймо), которым были помечены олени главнодомного, считалось основным и более древним. Остальные шатры группировались позади главного. В них чаще всего жили родственники или свойственники главнодомного, хотя встречались даже и иноплеменники — ламуты, чуванцы.

В. Богораз считал, что единицей чукотской социальной организации является семья или семейная группа. Действительно, в XX в. встречались экономически обособленные семьи, но они являлись исключением. Как правило, семьи были связаны с организацией стойбища. Семейная группа обозначалась термином варат, что в буквальном переводе обозначает «собрание живущих (пребывающих) вместе». Более характерным для семейной группы В. Богораз считал другой термин — чин-йырын — «группа участников кровной мести», «собрание мстителей». 3 Ядром семейной группы являлась группа родных, а также двоюродных братьев.

В другой работе В. Богораз характеризует семейную группу следующим образом: «Совокупность ближайших родственников по мужской линии выделяется, как совокупность людей, обязанных друг другу помощью {трцз тум§$-рэі). Она объединяется общностью огня, единокровностью (которая признается именно за мужской линией, а не за женской), то-

ждеством начертании па лице при помазании кровью и тождеством наследственных обрядовых напевов. Совокупность всех вообще родственников по мужской линии составляет также , т. с. собрание тех, за кого следует мстить».

Общность огня заключалась в том, что только родственники по мужской линии имели право пользоваться одним и тем же огнем. Огонь всячески оберегался от соединения с «чужим», например нельзя было пользоваться головешкой «чужого» огня, разогревать на ном пищу и т. д. Этот запрет касался даже семей, долгое время живущих совместно, но все-таки не имеющих общего огня. Семьи, связанные подобной общностью огня, назывались «имеющие один огонь»; он был равен по значению другим чукотским терминам, которые в переводе значат «собрание родственников по линии самца» и «люди одной крови». 2 Последняя общность основывалась на обряде помазания жертвенной кровью во время праздников. Помазание кровью символизировало родство. Одинаковые знаки помазания служили препятствием для заключения браков между родственниками, если семьи разделялись. Знаки эти передавались из поколения в поколение по мужской линии.

Относительно обычая кровной мести В. Богораз отмечает интересную подробность: убийство внутри семейной группы оставалось безнаказанным. Это был своего рода «суд» семейной группы: «Разве он был назначен на жизнь? Все равно кем-нибудь чужим был бы убит», 3 —говорили чукчи.

Между стойбищем и семейной группой существовала взаимная связь. «Организация стойбища оленных чукчей связана с отношениями семейной группы», 4 — отмечает В. Богораз. В неопубликованных материалах он развивает это положение более конкретно: «Примерно десять соседних друг с другом стойбищ, находящихся в постоянном общении между собою, составляют естественно сложившийся околодок», 5 и далее: «Семьи, встречающиеся в одном и том же околодке, почти всегда родственны между собою; обычно это двоюродные или троюродные братья». Последнее замечание ясно говорит об идентичности понятия «семейная группа» и «околодок».

Экономическая общность членов семейной группы выражалась, повидимому, в пользовании общими пастбищными угодьями и взаимопомощи. «Соседние стойбища при перемене пастбища обычно идут по одному и тому же пути и таким образом надолго сохраняют соседство. Они собирают вместе все имеющиеся у них меха и шкурки и отдают их кому- нибудь одному, который везет их на продажу в очень далекий район.

Они собираются также вместе для жертвоприношений и игр». В случае несчастья обитатели соседнего стойбища оказывали друг другу помощь: «... они большею частью являются родственниками или, во всяком случае, добрыми друзьями пострадавшего».

В. Г. Богораз. Краткий отчет об исследовании чукоч Колымского края.

Изв. Вост.-Сиб. отд. РГО, т. XXX, № 1, 1899, стр. 34.

2 В. Г. Богораз. Чукчи, ч. П. Л., 1939, стр. 55; ч. I, стр. 91.

3 В. Г. Б о г о р аз. Чукчи, ч. I, стр. 180.

4 Там же, стр. 95.

5 Арх. ИЭ, д. № g j, л. 192.

Прежде существовал общественный совет семейной группы, который разрешал конфликты, возникавшие внутри группы, например при дележе наследства. При спорах между членами различных семейных групп собирались мужчины из обеих групп: «Старики каждой стороны выбирали одного или двух ораторов, которые говорили по очереди».

Из других материалов В. Богораза по социальному строю оленных чукчей заслуживают еще внимания сведения по семейно-брачным обычаям. В конце XIX в. браки внутри семейной группы были вполне допустимы. После брака жена переходила в дом мужа. Этот акт сопровождался обрядом приобщения жены к очагу мужа — помазыванием кровью жертвенного оленя, при этом наносились на лицо жены семейные знаки мужа. Брак легко расторгался, и родственники жены, чаще ее братья, нередко брали женщину обратно в свою семью. Среди чукчей имели место и случаи поселения зятя в доме тестя. Преимущественно зажиточные оленеводы старались задержать в своей семье в качестве зятьев бедных пастухов. В этом случае приемный зять приобщался к семейному очагу новой семьи, получив ее знаки помазания. Иногда муж оставался в доме жены при отсутствии в ео семье сыновей или братьев.

Наряду с индивидуальным браком у чукчей сохранились яркие пережитки группового брака. Фактический материал по этому вопросу очень интересен. Но останавливаясь на ном подробно, отметим лишь несколько наиболее существенных моментов. Союз по групповому браку предполагал группу мужчин, которые имели взаимные права на своих жен. После вступления в такой союз они считались родственниками, со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями независимо от фактического родства. Следовательно, групповой брак расширял состав родственной іруппы и укреплял ее экономические связи.

Заканчивая этим изложение материалов и исследований В. Богораза, интересно сравнить их с данными XVIII в.

В работах участников экспедиции Биллингса (1785—1793 гг.) мы находим несколько замечаний, относящихся к характеристике социального строя чукчей. Г. Сарычев пишет: «Вообще как оленные, так и сидячие чукчи разделяются на небольшие общества, состоящие из нескольких семей соединенных родством или дружбой». Примерно то же самое наблюдал и другой участник экспедиции — доктор К. Мерк: «В жилищах-ярангах объединяются в летнее время, а также зимой, при длительных стоянках на одном месте, все, связанные хотя бы дальним родством». В материалах Биллингса приводятся некоторые сведения о количественны составе такого «общества». «Здесь находится 14 летних шатров разной величины; в них живут одни олепные чукчи сродники и друзья Имлерата. В самых больших помещаются до 20 человек». Если принять среднее количество обитателей в каждом шатре в 10 человек, то стойбище Имлерата объединяло не менее 140 человек. Такая группа семей была связана совместным выпасом оленей. «У оленных чукчей мужчины заняты мало. Они охраняют стадо, для чего поочередно из каждого рода, чьи олени составляют одно стадо, отправляется по два молодых мужчины, которые заняты охраной стада днем, а больше ночью», — говорит К. Мерк. Очевидно, здесь описано стойбище оленных чукчей.

Всех наблюдателей XVIII—XIX вв. поражало отсутствие «начальствующих» лиц (вождей) среди чукчей и анархический способ управления. При критическом подходе к такого рода выводам не следует забывать, что для общественного устройства чукчей были характерны иные понятия о праве, собственности и начальствующих лицах, чем в буржуазнофеодальном обществе того времени. Поэтому недоумение Г. Майделя, что «вся история Анадырского острога указывает на то, что у чукчей была аристократия, но не было общего главы народа», явно основано на таком непонимании. Чукотское общество не имело еще классового строения, и,, следовательно, «общего главы народа», обладающего исполнительной властью, у них и не могло быть. Наличие же института старейшин подтверждается фактическим материалом. «Особенных властей, или начальников не имеют, а почитают в каждом таковом обществе одного, который богатее прочих; и имеет большое семейство. Дальнего повиновения ему не оказывают; он может только преподавать советы и воздерживать от дерзостей, или худых поступков одними словами, но никого не имеет власти наказывать». То же примерно сообщает и Борис Кузнецкий: «Предписанные чукчи главного командира над собою не имеют, а живет всякий лучший мужик с своими сродниками собою, и тех лучших мужиков яко старшин признают и почитают по тому только одному случаю, кто более имеет у себя оленей, но и их вменяют ни во что, для того, ежели хотя за малое что осердятся, то и убить их до смерти готовы». Для обозначения такого лица у оленных чукчей имелось слово эрым, эрмэчын. В. Богораз приводит несколько значений этого термина. В буквальном переводе оно обозначает «силач», «сильный». В других значениях употребляется как «воин», «богатырь», «влиятельный человек», «насильник»,, «грабитель», «начальник». Этот же термин в конце XIX в. служил для обозначения хозяина главного шатра наряду с другими названиями: аунралын — «человек из главного шатра», «главнодомный» или эттыор-ралын — «переднедомный».

Судя по беглым замечаниям в записках Биллингса, у чукчей существовали даже советы старейшин. Во время своей экспедиции ему дважды пришлось столкнуться с этим явлением. В первый раз совет был созван вышеупомянутым Имлератом, который созвал соседних «старшин», чтобы обсудить с ними вопросы, связанные с обслуживанием членов экспедиции. Во втором случае чукотская молодежь задумала убить членов экспедиции, чтобы завладеть их имуществом, но не могла осуществить своего замысла без согласия «старшин», которые отговорили их от этого намерения. Эти «советы» очень напоминают советы семейных групп, о которых сообщали В. Богоразу его информаторы.

Особого рассмотрения требуют материалы, связанные с формами собственности. К сожалению, они крайне отрывочны и порой противоречивы. Как известно, основными средствами производства оленных чукчей являлись земля (пастбищные угодья) и скот (олени). В. Богораа пишет: «. . . стадо является собственностью отца до самой его смерти». Эю положение он повторяет неоднократно. С другой стороны, собственность главы семьи на оленей была частично ограничена собственностью других ее членов. По чукотским обычаям, при рождении ребенка, независимо от пола, ему выделялась важенка, весь приплод которой считался его собственностью, точно так же как и олени, подаренные в разное время главой семьи. Личные олени каждого члена семьи помечались особыми таврами. Сыновья при выделе, дочери при выходе замуж, жена при разводе могли взять с собой своих оленей. После смерти главы семьи большая часть стада обычно переходила к его старшему сыну вместе с древнейшим тавром в стаде.

Относительно собственности на землю известно еще меньше. В. Богораз отрицает даже понятие о возможности владения землей у оленных чукчей. Но факты, приводимые им же, говорят о противоположном. Так, описывая «околодок», т. е. семейную группу, он замечает: «Несколько „околодков" составляют еще более крупную единицу — объединение по такой-то реке. Такие объединения между собою связаны сравнительно слабо. Каждое объединение живет особо, обычно по какой-нибудь реке и ее притокам», и далее: «На каждой реке мы встречаем особый отдел племени, имеющий даже свое собственное название. Каждая отдельная тундра, каждая река является достоянием особой группы чукоч, стойбищ в 40—60, человек в 300». Из этого сообщения вытекает, что каждая группа чукчей занимала определенную территорию и пользовалась определенными пастбищными угодьями. Присоединиться к стойбищу можно было только с согласия его обитателей. «. . . ни один оленевод, — пишет В. Богораз, — не может присоединиться к стойбищу, не получив на это согласия его обитателей». Летние пастбища обычно становились достоянием того, кто первый их занимал. В этой связи В. Богораз приводит интересный факт: «...летних пастбищ гораздо меньше, чем зимних, так как все оленеводы стремятся занять пастбища у самого моря. . .и, как ни странно, уступать приходилось наиболее зажиточным оленеводам». 0

Таким образом, можно с полным основанием говорить об общинной собственности на землю, причем в форме, достаточно примитивной, не предусматривающей закрепления территории за определенными группами. Объяснение этому следует искать в низком уровне экономического развития и наличии больших пастбищных территорий. Уровень развития оленеводческого хозяйства был такой, что он почти исключал острую борьбу за обладание пастбищными территориями. Хотя оленьи стада находились уже в частной собственности, многие пережитки более древних первобытно-общинных норм еще сохранялись.

В источниках XVIII в. нередко подчеркивается обладание большим количеством оленей отдельными лицами как показатель власти (см. сообщения Биллингса и Б. Кузнецкого, приведенные выше). Не оспаривая достоверности приведенных ими фактов, уместно заметить — могли ли Биллингс и Б. Кузнецкий разобраться в характере собственности, т. е.

отличить общинную, семейную и личную собственность от частной, принимая во внимание уровень научных знаний того времени. Старейшина мог быть распорядителем общинной или семейной собственности, поскольку он являлся доверенным лицом всего коллектива. В глазах же хотя и тонких наблюдателей, но знакомых на практике только с частной собственностью на скот, он мог представляться как единоличный собственник. Как мы видели, вопросы, связанные с нормами собственности у чукчей, были значительно сложнее даже в XX в.

Таким образом, из изложенного материала, можно сделать следующие выводы.

1. Хозяйственной единицей у оленных чукчей в XVIII—XIX вв. являлось стойбище. Экономическая связь членов стойбища выражалась в совместном выпасе оленьего стада. Большинство членов стойбища было связано родственными отношениями. Особенностью стойбища XVIII в. являлась большая численность его обитателей, которая доходила до 100 и более человек, в то время как в конце XIX в. стойбище не превышало 10—15 человек.

2. Организация стойбища у чукчей была связана с более крупной социальной единицей — семейной группой. Стойбище не всегда целиком входило в состав последней, нередко члены стойбища принадлежали к разным семейным группам. Во всяком случае для конца XIX в. об этом можно говорить утвердительно. Семейная группа состояла из кровных родственников или причисленных к таковым благодаря специальным обрядам (усыновлению, групповому браку). Это подтверждается исследованиями В. Бо-гораза и косвенно сообщениями К. Мерка.

Все члены группы были связаны взаимопомощью, обычаем кровной мести (распространявшейся только на лиц, принадлежащих к другим семейным группам), единством культовых обрядов (общий огонь и одинаковые знаки помазания). Если эти обычаи имели всеобщее распространение среди чукчей в конце XIX в., то несомненно они также были характерны и для более раннего периода, так как в основе их лежал принцип кровною родства.

Экономическая связь членов семейной группы в конце XIX в. была достаточно слабой. Она выступала лишь при дележе наследства, в оказании помощи между родственниками и, невидимому, в фактическом праве собственности на пастбищные угодья.

Общественные дела в XVIII в. сосредоточивались в общественном совете, который улаживал как внутренние, так и внешние конфликты. Вероятно, в прошлом общественные функции семейной группы были более широкие, о чем свидетельствуют совместные игры и жертвоприношения соседних стойбищ в XX в.

Прп анализе семейной группы оленных чукчей естественно встает вопрос, к какой социально-экономической категории ее следует отнести. Можно ли сопоставить ее с родом или с какой-либо иной общественной ячейкой.

Противники родового быта у чукчей базировались на отсутствии у них экзогамных норм. Действительно, как указывалось выше, в конце XIX в. браки внутри семейной группы не являлись запретными. Было ли это явление распространено в XVIII в. — неизвестно. Но наличие у чукчей экзогамии, а следовательно, и рода в прошлом подтверждается некоторыми брачными обрядами.

Наиболее распространенной формой брака у чукчей до Великой Октябрьской социалистической революции был брак путем отработки. Жених поселялся в доме отца невесты и работал там иногда в продолжении нескольких лет. В течение этого времени он выполнял самую тяжелую работу, терпеливо снося обиды и оскорбления со стороны родственников невесты. Если жених нравился семье, то не было препятствий к заключению брака, если же он был нежелателен, то в любой момент мог получить отказ независимо от того, сколько времени он работал. Последнее обстоятельство ие позволяет рассматривать отработку за жену как калым. Наиболее правдоподобно объяснить ее пережитком существовавшей прежде матрилокальности. Это также подтверждается и другим свадебным обрядом «борьбы за невесту», названным С. Крашенинниковым «хватанием». Он состоит в том, что после согласия родителей невесты на брак жених должен был коснуться ее половых органов. Это было сделать довольно трудно, принимая во внимание, что вся женская родия невесты усиленно ее защищала. Подобный обычай был описан у ительменов и моряков. Материалы К. Мерка дали возможность установить бытование этого обряда и у чукчей. Его можно рассматривать как обход общепринятых норм брака, стремление оправдать нарушение матрилокальности.

О существовании экзогамии у чукчей в прошлом свидетельствует широкое распространение особой формы левирата, а именно, предоставление супружеских прав только младшим братьям на вдову старшего, а ие наоборот. Этот обычай зафиксирован источниками XVIII в. и имел силу еще в первом четверти XX в.

О былом матриархате свидетельствует большая роль женщин в культовых обрядах. Женщина являлась хранительницей семейных пенатов (святынь), «хранительницей очага», она занимала почетное место почти во всех сезонных праздниках, наносила семейные знаки помазания и т. д.

Значение женских духов у чукчей хорошо известно. В связке охранителей особое место занимало женское изображение — «деревянная женщина» (утты-нэв), она называлась также «госпожой» (нев-эрмэчын). Эи фигурка считалась главной «госпожой дома» и покровительницей стада. Женщина играла роль и в хозяйственной жизни. Девушки и молодые женщины вместе с мужчинами выпасали стада. Вдова являлась владетельницей стада до совершеннолетия сыновей. «Если нет старика в доме или он отсутствует, доминирующую роль занимает старуха мать». При отсутствии в семье мальчиков старшая дочь становилась главным наследником. В этом случае женщина участвовала в праздниках не только как главный наследник, но и как хранительница очага.

Таким образом, в семейно-брачных обычаях чукчей ярко прослеживаются пережитки родовой организации в ее матриархальной форме.

Какое звено занимала упомянутая выше чукотская семейная группа в системе родовой организации в прошлом — трудно сказать, но несомненно генезис ее следует искать только в роде. В. Богораз считал семейную группу «зачатком рода», И. Вдовин отождествляет ее с большой патриархальной семьей. Высказывания В. Богораза были достаточно освещены выше. Остановимся теперь на изложении точки зрения И. Вдовина. По его мнению, чукчи когда-то жили родовым строем, основанным на материнском праве. Но родовое устройство еще задолго до прихода русских было утрачено, и уже в тот период в качестве основной общественной ячейки чукотского общества становится большая патриархальная семья. В другой, более поздней, работе исследователь называет ее семейной общиной. Судя по дальнейшему изложению, автор находит в семейной группе чукчей XVIII в. все характерные черты классического патриархального быта: старшин, живущих в многоженстве, и зависимых — рабов-военнопленных, пасущих стада. Наряду с этим, іг> мнению И. Вдовина, сохранившийся групповой брак у чукчей служил связью между рядом таких семейных общин, как бы возмещая утраченный ими род и его наиболее жизненные институты.

Это положение вызывает ряд сомнений. Классики марксизма видели, специфику большой патриархальной семьи в организации свободных и зависимых лиц под властью главы семьи. В конспекте книги Л. Моргана «Древнее общество» К. Маркс говорит о патриархальной семье: «Самое характерное — это включение в состав семьи некоторого числа лиц, находящихся в неизвестном до тех пор рабском и зависимом положени». Л. Морган же это положение высказал лишь предположительно.

Если под таким углом зрения рассматривать общину чукчей, то в ней трудно найти эти характерные черты, хотя чукчам было известно многоженство. Прежде всего чукотских эрмэчынов вряд ли можно отождествить с патриархами. Достаточно вспомнить наблюдения Г. Сарычева и Б. Кузнецкого, приведенные выше: старшина мог только «преподавать советы и воздерживать от дерзостей», но не имел права наказывать (Г. Сарычев). Позднее Г. Майдель, всячески пытавшийся подчеркнуть имущественное неравенство, должен был оговориться, что «полномочия» крупных оленеводов были очень незначительны, да и продолжались короткое время. Даже политика царизма, выражающаяся в искусственном укреплении власти богатых оленеводов (реформа Г. Майделя 60-х годов XIX в.), не дала каких-либо существенных результатов. Рабство, хотя и патриархальное, не получило у чукчей такого распространения, чтобы существенным образом повлиять на создание специальной категории несвободных лиц.

Поскольку вопрос о патриархальном рабстве классиками марксизма ставился в тесную связь с возникновением большой патриархальной семьи, остановимся на нем подробнее. Главным и почти единственным источником рабства у чукчей являлись военнопленные. Этнографические источники, а также исторические документы указывают на преобладание женского рабства. К. Мерк пишет, что чукчи убивали всех боеспособных мужчин, а женщин и детей забирали в плен. То же самое наблюдал за сорок лет до К. Мерка п Б. Кузнецкий. В 1678—1769 гг. алазейские ясачные юкагиры в челобитной якутскому воеводе писали о нападении чукчей: «. . . немирные и неясашные иноземцы чюкьчи побили нашых многих лутчих людей и улусных и жен и детей в полон вьзяли». В работе

А. Сгибнева, построенной на материалах сибирских архивов, собраны многочисленные факты о нападении чукчей на коряков, в них часто сообщается о том, что в результате набега мужчин убивали, а женщин и детей захватывали в плен. Подобные примеры могут быть увеличены, но и приведенных достаточно, чтобы доказать преобладание женского патриархального рабства.

Неустойчивость института рабства ярко отражается в «Сказании об Эленди и его сыновьях», где говорится о жестокой расправе Эленди со своим рабом-военнопленным айваном за его предательство. Предание повествует: «Так сделал Эленди, ибо пришел ему великий гнев, а если бы айван не сделал так (т. с. не вредил бы Эленди, — В. А.), то скоро отдал бы ему одну из жен и жили бы равно, как братья».* В разряд рабов попадали и соплеменники в силу обычая кровной мести, когда месть заменялась порабощением одного из членов семьи убийцы: «Он должен пойти с ними на тундру и жить в семье убитого, заменяя мужа его вдове и отиа его маленьким детям».

С другой стороны, в фольклоре чукчей часто встречаются рабы-военнопленные. В доме победителя они становятся пастухами и пасут его стадо. Но можно ли только на основании фольклорных данных заключить, что труд рабов нашел какое-либо заметное применение в оленеводческом хозяйстве чукчей? Это опровергается историческими фактами, приведенными выше, а также отсутствием наследственного рабства. Учитывая все это, приходится согласиться с мнением В. Богораза: «Можно сделать определенный вывод, что рабство у оленных чукоч, хотя и возникало постоянно в результате набегов, сухопутных и морских, все же глубоких корней не пустило и с прекращением войны быстро исчезало совсем. Раздробленность стойбищ, разбросанность мест населения, большие расстояния, возможность побега в далекую землю не благоприятствуют рабству».

Видимо, для развития рабства у чукчей еще не было экономических причин. Оленеводческое хозяйство удовлетворяло только насущные потребности замкнутого натурального хозяйства. Продажа живых оленей даже в конце XIX в. была слабо распространена, нормы обычного права препятствовали этому. Естественно, что труд рабов вряд ли мог найти какое-либо заметное применение в хозяйстве. Содержать же рабов, которые бы кормились от стада хозяина, было просто невыгодно. Таким образом, связывать возникновение патриархальной семьи у чукчей, если даже она действительно существовала у них в XVIII в., с патриархальным рабством лишено веских аргументов.

Рабство у чукчей не получило такого широкого распространения, чтобы на его основе могла создаться категория несвободных или зависимых. Следовательно, на основе рабства не могла возникнуть большая патриархальная семья чукчей.

Особая категория зависимых в оленеводческом хозяйстве появилась позднее и на другой основе, но этот вопрос будет освещен ниже.

Нам кажется, что чукотскую семейную группу XVIII в. следует рассматривать в несколько ином аспекте. Несомненно, что у чукчей когда-то существовал род, основанный на материнском праве. В условиях большой изолированности отдельных родов, расселенных на громадных пространствах, межродовые связи стали нарушаться. В первую очередь нарушилась экзогамия из-за невозможности брать жен из других родов, находящихся на больших расстояниях один от другого.

Переход к пастушескому оленеводству вызвал смену матрилокаль-пого брака патрилокальным, а как следствие этого — изменение счета родства. Когда это произошло — неизвестно, но причину следует искать, как и у других народов, в значении мужского труда для скотоводческого хозяйства, в стремлении сохранить в общине мужчин для ухода за стадом.

Рост оленьих стад привел к экономической обособленности рода, а в дальнейшем и его подразделений, составлявших группу наиболее близких родственников. Семейная группа, или «околодок», повидимому, и является такой обособленной единицей, а речные «объединения», упоминаемые В. Богоразом, — остатком еще более крупной ячейки.

Процесс обособления и дробления рода повлек за собой утрату родовой организации — ослабление родовых связей, забвение родовых названий и других характерных признаков рода. Стал нарушаться принцип кровного родства среди совместно живущих. Вместо этого усиливаются территориальные связи. Таким образом, более мелкая родственная община, чем род, заняла в экономической жизни доминирующее место. Она, вероятно, сохранила по традиции и многие характерные черты утраченного рода, как то: кровную месть, общность культовых обрядов и т. д.

Нарушение экономических устоев рода и утеря экзогамии привели к деформации родовой организации. В XVIII в. сохранение деформированного рода вызывалось еще жизненной необходимостью — частые межплеменные конфликты требовали крепкой организации, с прекращением же межплеменных столкновений отпадала и эта причина.

Дальнейшее экономическое развитие в мирной обстановке и прежде всего рост оленьих стад повлекло за собой дробление и такой обособленной общины родственников, как семейная группа. Последняя постепенно распадалась на более мелкие и экономически самостоятельные стойбища, так как определенные размеры стада (1500—1800 голов) требовали совместного ведения хозяйства. При сравнении семейной группы конца XIX в. с общиной более раннего периода обращает внимание то, что в конце XVIII в. община была более многочисленной, а экономические, общественные и родовые связи между членами ее тогда были более тесными и прочными. «В старину связь между „пребывающими вместе" была крепче и больше приближалась к роду. Эта социальная единица включала десять или пятнадцать семей, живущих всегда по соседству. Летом, когда оленеводы подходят к морскому берегу, все семьи сливались обычно в одно* большое стойбище». На это же указывают и сведения непосредственных очевидцев XVIII в. Достаточно вспомнить сообщения Биллингса о стойбище Имлерата, состоящем не менее чем из 140 человек, и замечание

К. Мерка о совместном проживании всех родственников, не исключая и самых дальних. Основываясь на этих данных, можно предполагать, что стойбище XVIII в. объединяло всех членов семейной группы, которые выпасали общее стадо.

Интенсивный рост чукотского оленеводства происходил с конца XVIII в., чему первоначально немало способствовали удачные для чукчей войны с коряками. Развитие экономики в связи с ростом оленеводства вызвало важное социальное изменение в жизни чукчей. На базе растущего оленеводства возникало имущественное неравенство. По материалам В. Богораза, для конца XIX и начала XX в. имущественное соотношение между отдельными хозяйствами выражалось такими показателями: богатые хозяйства владели 1000 и более оленями, середняцкие 500—600, а бедняцкие 150—200. Кроме того, для второй половины XIX в. характерным являлось обладание отдельными лицами или семьями несколькими табунами оленей. Так, например, Эйхели с сыновьями имел 5 стад. Имущественной дифференциации в сильной степени содействовало и развитие торговли с русскими.

С ростом имущественной дифференциации создается институт помощников (подсоседков). По этому вопросу имеется очень богатая литература описательного характера. Помощниками большей частью были бедные родственники, не могущие вести хозяйство самостоятельно, реже неродственники, иногда даже иноплеменники. Они помогали семье хозяина выпасать стадо, получая в вознаграждение небольшое количество телят, которые оставались в стаде хозяина, но являлись уже собственностью помощника. Пищу и одежду ему обеспечивал хозяин. Другой, хотя и менее распространенной формой зависимости являлось присоединение малоимущих оленеводов к зажиточным семьям. В таких случаях помощники не пользовались приплодом от стада хозяина, получая лишь часть довольствия. Иногда практиковалась сезонная помощь. Бедняки, чаще на зимний период, присоединяли свои стада к табуну богатого оленевода, помогая ему в выпасе и убое оленей.

Таким образом, с ростом имущественной дифференциации, на базе растущего оленеводства, у чукчей возникает патриархальная община, обедневшие родственники и неродственники составляют в ней категорию экономически зависимых.

Процесс становления большой патриархальной семьи происходил интенсивно со второй половины XIX в. Перед Великой Октябрьской социалистической революцией вследствие отдаленности края от центра олен-ныг чукчи слабо были втянуты в орбиту товарно-денежных отношений. Олени еще не стали предметом купли-продажи с целью извлечения прибыли, товарность продуктов оленеводства была крайне низка. Такое натуральное хозяйство содействовало консервации у чукчей общинных отношений в родственной или же территориальной форме. Наряду с патриархальными общинными отношениями в конце XIX—начале XX в. среди чукчей наблюдается развитие кулацко-капиталистических отношений, связанных с деятельностью русских и американских предпринимателей. В результате этого среди оленных чукчей появляется своеобразная кулацкая верхушка.

Чукчи приморские и азиатские эскимосы

Материалов для определения уровня развития и формы социальной организации приморских чукчей значительно меньше, а по XVII —XVIIIBB. они почти совсем отсутствуют. Поэтому проаттлизировать социальные отношения этих народностей не представляется возможным. Однако обобщенная сводка материала может дать некоторое представление и по этому вопросу .

Культура населения побережья Чукотского полуострова прослеживается по археологическим находкам с 1 тысячелетия до н. э. Несмотря на такое длительное существование этой культуры, технический прогресс здесь шел крайне медленно, о чем свидетельствует прежде всего сохранение примитивных орудий промысла. Среди орудий труда при промысле на морского зверя значительная роль принадлежала байдаре. Только при наличии байдары можно было обеспечить охоту на крупных морских животных и таким путем получить достаточное количество мяса, жира и шкур. Значение байдары было настолько велико, что вокруг нее создаются специфические производственные объединения, известные иод названием «байдарная артель». Они характерны для всех групп эскимосов и приморских чукчей.

В конце XIX в. байдарная артель чукчей и азиатских эскимосов была описана В. Богоразом. На основании собранных материалов он пришел к выводу: «Основной единицей у приморских жителей является так называемое „содержание байдары". . . байдарная артель, составившаяся в целях морской охоты». Байдарная артель состояла из ближайших родственников, которые совместно охотились на байдаре. Количественно она была небольшая, всего 8—9 человек, но здесь следует учесть заменяющих лиц: «Часто отец и сын считаются за одного гребца, так как они могут заменять друг друга». Члены артели чаще всего принадлежали к 4—5 родственным семьям. Во главе байдарной артели стоял «байдар-ный хозяин» (этв-эрмэчын), он же считался и владельцем байдары. Байдара обычно сооружалась силами семьи байдарного хозяина, но часто ему помогали его ближайшие родственники — родные или двоюродные братья. На промысле хозяин, как правило, сидел на руле и руководил охотой. Если владельцами байдары являлось несколько лиц, то старший из них выполнял роль хозяина, но только до тех пор, пока ему сопутствовала удача в промысле, в противном же случае он уступал это место

Из сказанного следует, что в конце XIX в. байдара являлась частной собственностью отдельного лица или группы родственников, в последнем случае — собственностью общесемейной. Но частновладельческие права на нее и возможность эксплуатации были ограничены. В этих ограничениях явственно выступают нормы первобытно-общинной собственности. Так, В. Богораз сообщает: «Туземцы считают себя не в праве оставлять байдару или вельбот лежащими без дела на берегу, если поблизости имеются охотники, которые нуждаются в них. В таких случаях формируется временная байдарная артель. . . За пользование байдарой не взимается никакой платы даже в тех случаях, когда охота была удачная и временной артели удалось, например, упромыслить кита. Принять плату за пользование байдарой — это значит испортить „охотничью удачу"». Экономическое содержание байдарной артели как пережиточной категории первобытно-общинного строя в большей степени проявлялось в распределения продуктов охоты. Охотничья добыча обычно делилась между участниками промысла, т. е. между непосредственными производителями. Из добычи, подлежащей дележу, исключались лишь мелкие

животные. Последние поступали в собственность охотников, убивших их. Мясо и жир крупных животных (моржа, лахтака) распределялись поровну между участниками байдарной артели, а мясо кита становилось достоянием всех жителей поселка.

Правила дележа шкур по существу сводились также к удовлетворению нужд всего коллектива. Если добытых шкур лахтаков и моржей было достаточно, то каждый участник получал по целой шкуре; в случае нехватки шкуры разрезались на части или же за охотником, не получившим шкуры, сохранялось право получить свою долю при следующем дележе. Преимущество хозяина байдары в распределении шкур выражалось только в том, что он первый получал свою долю.

Значительно сложнее обстояло дело с распределением китового уса и моржовых клыков, т. е. предметов, имевших в конце XIX в. товарное значение. Здесь древние нормы распределения претерпели большие изменения. Хозяин байдары оставлял себе «самые лучшие и длинные полосы», — говорит В. Богораз. Только часть негодного для продажи уса распределялась между населением, в то время как «с полвека тому назад после каждой удачной охоты лучшие части китового уса делились между всеми жителями поселка».

Общность между членами байдарной артели не ограничивалась областью производства. Согласно В. Богоразу: «Дома всех членов артели находятся в одной и той же части поселка. При всяких обстоятельствах они дружно действуют общими силами, например, при торговле с китоловами или во время зимних поездок на собаках». Члены байдарной артели, кроме того, были связаны общностью сезонных праздников. Такие церемонии, как «праздник байдары» и «праздник голов», устраивались каждой артелью самостоятельно.

Можно предполагать, что в прошлом члены одной байдарной артели вели совместное хозяйство. Археологические раскопки на побережье Чукотского полуострова обнаружили полуподземные жилища квадратной формы с остовами из китовых ребер. Эти жилища отнесены исследователями к так называемой пунукской культуре, которая существовала вплоть до XVII в. Невидимому, подобный тип землянки был зафиксирован К. Мерком. Он характеризует селения и жилища приморских жителей следующим образом: «Они (землянки, — В. А.) устраиваются всегда на возвышенном месте или на холме, по несколько штук рядом, а вблизи на тех же местах стоят их летние яранги. Зимних юрт всегда приходится одна на несколько летних яранг, так как в одной юрте собираются все родичи». Сержант геодезии Гиляев видел в 1791 г. в нос. Уэлен 7 зимних и 26 летних жилищ. По некоторым архивным данным, землянка вмещала до 20 человек одних мужчин. Можно думать, что такие жилища были характерны как для приморских чукчей, так и для эскимосов.

В сообщении К. Мерка особенно заслуживает внимания замечание о том, что зимнее жилище являлось местообитанием нескольких родственных семей, летом же каждая семья носелялась отдельно. Коллективное жилище на ранних стадиях общественного развития, как известно, предполагает также и совместное ведение хозяйства, т. е. коллективное по-

требление на основе общности производства и распределения. Пережитки коллективного распределения, как мы видели, сохранялись в жизни байдариой артели до XX в.

Целый ряд характерных особенностей байдарной артели, как то: организация производственного коллектива вокруг байдары с целью ведения промысла и рационального распределения продуктов, родственный принцип, соединяющий всех членов артели, наличие возглавляющего лица (хозяин байдары), обычай взаимопомощи и общность сезонных праздников — дает основание сопоставить байдарную артель приморских чукчей и азиатских эскимосов со стойбищем оленных чукчей. Между ними можно найти много общего. Байдарная артель, как и стойбище оленных чукчей, составляла определенную хозяйственную единицу и вне ее невозможна была нормальная производственная жизнь приморского насе ление.

Каждый поселок в конце XIX в. состоял из нескольких байдарных артелей. По мнению В. Богораза, поселок в этот период представлял обычно территориальное объединение жителей, хотя он не отрицает, что многие из таких поселков были населены родственниками. И. Архинчеев опровергает мнение В. Богораза и утверждает, что селения приморских даже в первой четверти XX в. состояли лишь из родственников.

Весьма вероятно, что организация поселка связана с родовым устройством приморского населения. Следы родовой организации, основанной на материнском праве, прослеживаются, например, в ссмейно-брачных обычаях, которые в основном были тождественны у обеих групп чукчей. У приморских в конце XIX в. также имел место брак между близкими родственниками, отсутствовала экзогамия, практиковались отработка за жену, приобщение жены к очагу мужа, левират, существовали пережитки группового брака и др. Многоженство встречалось значительно реже.

Многочисленные факты, главным образом из области религиозных верований, указывают на высокое положение женщины в прошлом. Женщина нередко принимала участие в охотничьем промысле: «Когда мало рабочих рук, они (женщины, — В. А.) берутся в качестве гребцов на байдары для промысла, и я даже встречал таких, которые с ружьем и уколом вели все промыслы самостоятельно, начиная с охоты на белого медведя».' Правда, В. Богораз говорит о противоположном. Даже если признать факты, приведенные Н. Каллиниковым, не соответствующими действительности, заслуживает особого внимания одна подробность, записанная В. Богоразом со слов эскимоса: «Напрасно думают, что женщины слабее мужчин в охоте. Домашнее колдовство сильнее, чем те заклинания, которые произносятся в тундре. Тщетно ища, ходит мужчина вокруг; но те, кто сидят у лампы, действительно сильны, им легче подозвать к берегу добычу». Следовательно, по воззрениям населения, от женщины зависела удача на промысле, они, стало быть, принимали в нем участие.

Женские божества приморских чукчей и азиатских эскимосов наделялись особой силой и могуществом. Таковыми являлись: могущественная старуха («моржовая мать»), которая якобы дает людям зверей, «старуха времен первого творения», «женщина расцвета» и др. На многих праздниках ведущая роль принадлежала женщине. Так, на празднике байдары самая старая женщина являлась главной участницей: «Впереди процессии идет старейшая женщина в семье, за ней следует владелец байдары, рулевой, гребцы. . . Считается очень важным, чтобы идущая впереди женщина была действительно старше всех участвующих». Такое же место занимала женщина и на других праздниках.

Таким образом, немногочисленные материалы по социальной организации приморских чукчей позволяют предполагать, что общественное развитие их в основном шло теми же путями, что и у оленных: ранняя утрата родовой организации и обособление мелкой общины (байдаркой артели). Под влиянием обмена, особенно с середины XIX в., в общине усиливаются частнособственнические тенденции.

Развитие торговых взаимоотношений с русскими и с американцами привело к созданию особой прослойки среди приморских чукчей и азиатских эскимосов, «торговцев-поворотчиков» (кавралыт). Это были посредники между купцами и населением. На обменных операциях «поворот-чики» наживались, эксплуатируя население. Процесс имущественной дифференциации был прерван Великой Октябрьской социалистической революцией.

За отсутствием материала не останавливаемся на этапах общественного развития азиатских эскимосов. Ранние этнографические источники отождествляют их с приморскими чукчами, поэтому характерные элементы быта азиатских эскимосов остались невыясненными. В основном же общественное устройство их, невидимому, было подобно устройству приморских чукчей, что неоднократно уже отмечалось выше, при анализе социальной организации последних.

0 существовании в прошлом у эскимосов родовой организации, кроме того, говорит еще их система родства. Не разбирая этот вопрос подробно, следует указать на наличие в ней черт турано-ганованской системы, например различных терминов для обозначения теток и дядей с материнской и отцовской сторон.

Коряки

Чукчам по своему хозяйственному укладу, языку и культуре наиболее близки коряки. В недалеком прошлом общественное устройство обоих народов также имело много общего.

В XIX в. у коряков, как и у чукчей, отсутствовала экзогамия. На основании долго сохранявшегося сорората, т. е. обычая, по которому мужчина имеет супружеские права на сестер живой или умершей жены, Л. Штернберг высказал предположение, что в этом нужно видеть следы некоіда существовавшей у коряков турано-ганованской системы родства, а следовательно, и экзогамии. О том же, по его мнению, говорят и брачные обычаи — отработка за жену и брак путем «хватания». Оба эти обычая были описаны при рассмотрении социального строя чукчей.

Кроме того, имеются основания считать, что прежде брачные нормы коряков были иными. Так, например, в преданиях часто встречаются браки между двоюродными братьями и сестрами, браки двух братьев на двух родных или двоюродных сестрах и т. д., т. е. такие браки, которые в конце XIX в. являлись запретными. В этой же связи следует упомянуть сообщение С. Крашенинникова о том, что как оленные, так и оседлые коряки «жен берут наиболее из своего роду, двоюродных сестер, теток и мачих». Свадебный обряд в старину, как и у чукчей, сопровождался, повидимому, приобщением жены к очагу мужа.

Индивидуальную семью коряков конца XIX в., даже начала XX в., нельзя признать строго моногамной. Развод осуществлялся свободно как с той, так и с другой стороны. Ушедшая от мужа женщина всегда находила защиту у своих родственников, и муж не имел права требовать ее обратно. В случае развода дети мужского пола оставались с отцом, а девочки уходили с матерью. Эти данные позволяют предполагать, что корякам был известен род.

Другим веским доказательством существования в прошлом рода у коряков является обычай кровной мести, распространявшийся исключительно на чужеродцев. За убийство мстили родные и двоюродные братья, племянники, дяди и более отдаленные родственники. «Единокровная группа, состоящая из одной или нескольких семей, была сообща ответственна за убийство, совершенное одним из ее членов, и в силу этого может рассматриваться как одно юридическое лицо»."

В области экономических отношений процесс разложения первобытнообщинного строя у коряков в конце XIX и начале XX в. зашел значительно глубже, чем у чукчей. Следы архаической организации более ярко сохранились у оседлых коряков. В. Иохельсон на основании фольклора и пережитков попытался реконструировать их прежнее общественное устройство. «В прежние времена, — пишет он, — селения приморских коряков были не только простыми территориальными группами, но союзами семей, члены которых были связаны общинными правами и обязанности.

Новые поселки основывались обычно людьми, покинувшими первоначальные селения, людьми независимого характера, выделившимися как хорошие воины и искусные охотники. Вместе с этими вождями поселялись люди обычных способностей, чаще всего их родственники по крови или по браку, но иногда также чужеродцы, искавшие покровительства основателя поселка. Таким образом, селение не имело тенденции развиваться в род, члены которого пели свое происхождение от одного общего предка, но представляли собою союз родственных или дружеских семей с Одним старшим во главе».

Отсюда видно, что В. Иохельсон отрицает родовое устройство у коряков в прошлом, хотя отмечает, что селения их были объединениями родственников. В конце XIX в. родственный принцип организации поселка уже сменился территориальным. Старейшина селения, сообщает В. Иохельсон, назывался айым — «сильный» (это слово, вероятно, равнозначно чукотскому эрмэчын).

Айым не обязательно был старший но возрасту, но всегда наиболее авторитетный и обладающий большой физической силой человек. Функции его, повидимому, сводились к руководству хозяйственной жизнью поселка и к подготовке селения к обороне от нападения врага. Руководство же во время военных действий поручалось специальному военачальнику «храброму». Иногда эти обо должности совмещались. Большим влиянием пользовались шаманы, которые, по воззрениям коряков, с помощью духов защищали своих сородичей.

С. П. Крашенинников, ук. соч., стр. 458.

W. Jochelson. The Koryak, "p. II, стр. 771.

Там же, стр. 762.

В случае нападений составлялись оборонительные союзы из нескольких селений. В укреплении поселка участвовали все жители. Далее

В. Иохельсон указывает, что покровителем селения считался «священным» столб.

До прихода русских селения оседлых коряков были более многочисленны, чем в XIX в. Кроме этнографических данных, это подтверждается и историческими документами. Так, Семен Дежнев и Юрий Селиверстов в устье р. Анадыря нашли поселок, в котором находилось четырнадцать больших жилищ, а «во всякой юрте семей по десяти и болши живут» . Вполне возможно, что сведения казачьих отписок несколько преувеличены, но не в такой степени, чтобы исказить историческую действительность. Путевые дневники С. Крашенинникова - говорят, что для корякских селений п-ова Камчатки типичным являлось соотношение летних и зимних жилищ как 7:1, т. е. на одно зимнее жилище приходилось в среднем семь летних. Учитывая, что летом каждая семья жила отдельно, то в одной полуземлянке обитало не менее 28—30 человек. В иных селениях эта цифра была значительно выше. Примерно такую же численность некоторых корякских поселков приводит и Лессепс. Вряд ли можно сомневаться в том, что до XVIII в. количество жителей одной полуземлянки было менее 30—40 человек.

Пережитки коллективного производства и распределения дают основание предполагать, что обитатели такой большой землянки сообща владели основными средствами производства и совместно вели хозяйство. У приморских коряков, как и у чукчей, большое значение в морском промысле играла байдара. В конце XIX в. байдара, как правило, являлась собственностью нескольких семей и, по наблюдениям В. Иохель-сона, только таких семей, члены которых были связаны между собой: узами кровного родства.

Вокруг байдары создавались производственные объединения, напоминающие байдарные артели чукчей и эскимосов. По материалам Н. Билибина, хозяином байдары считался строитель деревянного остова, но в сооружении кожаной покрышки всегда участвовало несколько хозяйств. «Женщины этих хозяйств коллективно сшивали покрышку, в то время как мужчины — тоже совместно — ремонтировали остов °». Автор сообщает, что из двадцати спущенных при нем на воду байдар не было ни одной, оборудованной одним хозяйством."

Промысел производился коллективно, участвовали в нем одновременно от 12 до 20 человек, в том числе и женщины. Добыча распределялась поровну между всеми участниками, причем некоторая часть ее выделялась для нетрудоспособных, больных, сирот и т. д. Хозяин байдары получал обычно равную долю со всеми, но иногда и большую.

Пойманный кит, а в некоторых местах и белуха становились достоянием всех жителей поселка.

При ловле морского зверя сетями обычно несколько хозяйств связывали свои сети в один невод. Распределение добычи при таком объединении сетей было различно. Добыча делилась по количеству участников, или, что в начале XX в. было более распространено, шкура и жир доставались тому, в чью часть общей сети зверь попадался, мясом же пользовалось все население поселка. Таким же образом производился дележ рыбы, попавшей в общую сеть. Кроме того, о коллективном распределении продуктов в прошлом свидетельствует также широко практиковавшаяся взаимопомощь между жителями селений в годы голодовок. Первобытнообщинные способы распределения добычи нашли отражение и в фольклоре. В древних преданиях идеальный охотник складывал всю свою добычу на берегу и приглашал жителей селения делить ее между собой.

Рис. 1. «Охранитель» — изображение, служащее объектом поклонения группы родственников. Коряки. (Фот. К. Бауэрмана).

Для выяснения вопроса о существовании рода у коряков имеет важное значение изучение их верований. Некоторые из верований могут быть отнесены к остаткам или следам родового культа. Пережитки родового культа прослеживались в верованиях приморских коряков даже в XX в. По материалам К. Бауэрмана , собранным среди паренских коряков, в каждом селении имелись свои «охранители» — большие столбы, напоминающие антропоморфные изображения. Каждое изображение служило объектом поклонения группы лиц, считавших себя родственниками. Эти лица приносили «охранителю» кровавые жертвоприношения (собак), в то время как нерод-ственники ограничивались простым угощением этого изображения — кусочками еды и др. Повидимому, прежде такое изображение являлось «охранителем» всех жителей селения, когда оно организовывалось по родственному признаку. С переходом же к территориальному принципу расселения «священные» столбы остались лишь культовыми покровителями для групп лиц, связанных родством. При лингвистическом анализе собственных имен «охранителей»

К. Бауэрман нашел, что многие из них могут быть расшифрованы как названия животных, птиц и рыб. Связывать их с тотемными названиями, как это делает автор, думается, еще преждевременно, но термины, упомянутых изображений, конечно, заслуживают внимания.

Кроме того, в каждом селении имелись специальные лица — ным'елген-ан, т. е. «хранитель старины». Ими могли стать старшие по возрасту, но обязательно из тех лиц, которые якобы вели свое происхождение от основателя данного поселка. Функции нымелъген-ан сводились главным образом к религиозным обрядам.

У оленных коряков к концу XIX в. процесс разложения первобытнообщинного строя зашел значительно дальше, чем у приморского населения и оленных чукчей. Однако и у них наблюдались пережитки более древних отношений. С этот"! точки зрения заслуживает внимания сообщение К. Дитмара: «Владетели юрты или почетнейшие лица племени избирают из среды себя старейшего, который и заботится о пользах племени, принимает повеления правительства и, смотря по месту кочевия, ездит в Ижигу или Петропавловский порт для внесения податей. Если старшина заговорит, то все умолкают, тихо, с почтением слушают его и тогда только возвышают снова голос, когда он кончит свою речь. Старшина заменяет высшего советника и судью в каждом племени, которых между кочевыми коряками считается 7 или 8. По совету старейшин в опытнейших людей, назначается страна, в которой предполагается кочевать».

В приведенном сообщении, относящемся к середине XIX в., представляют интерес два момента: во-первых, деление оленных коряков на 7 или 8 племен и, во-вторых, о начальствующем лице во главе каждого племени. Конечно, здесь слово «племя» нельзя понимать буквально как союз родственных родов, но несомненно К. Дитмар имеет в виду какой-то коллектив, члены которого были связаны между собой. Возможно, что это были локальные группы, отмеченные впоследствии

В. Иохельсоном. Последний насчитывал следующие группы: группу коряков Тайгоноского полуострова, четыре самостоятельные группы Гижи-гинского округа и две в Петропавловском округе.

Сравнить данные К. Дитмара и В. Иохельсона ввиду неполноты их трудно. Можно лишь отметить, что роль старейшины, о котором пишет К. Дитмар, отличалась от роли старост, избираемых по инструкции царской администрации. Функция старост в конце XIX в. сводилась к сбору ясака, к наблюдению за выполнением каюрной повинности и т. д. Иначе говоря, староста являлся связующим звеном в сношениях с русской администрацией. Значение старост в общественно-экономической жизни самих коряков сводилось почти к нулю. «Летом, когда сообщение с русскими прерывается, функции старост также сводятся на нет, так как в других областях семейной или общественной жизни старосты никакого значения не имеют». Функции же старейшины, по К. Дитмару, не ограничивались только посредничеством с русскими. Старейшина — лицо, имеющее авторитет в коллективе, в хозяйственной жизни он определяет район кочеваний.

Можно лишь предполагать, что фольклорный айым (глава поселка), старейшины отдельных групп оленных коряков, отмеченные К. Дитмаром в середине XIX в., «хранитель старины» паренских коряков начала XX в. являются остатками института родовых старейшин. В архивных документах XVIII в. неоднократно упоминаются имена военных предводителей, но в каких отношениях стояли они к старейшинам — неизвестно.

Патриархальная община коряков-оленеводов складывалась на базе крупнотабунного оленеводства. Еще С. Крашенинников отмечал имущественное неравенство среди оленеводов: «Владельцев до покорения российскому скипетру у них не было, но тот власть некоторую имел, который был оленьми богатее». В то же время никак нельзя согласиться с С. Крашенинниковым, когда он приводит цифровые показатели имущественной дифференциации, говоря, что оленей «у богатых коряк тысяч по десяти, по тридцати и больше, а у тойона Этеля Соплякова сына до 100 000 считают». Трудно допустить, что С. Крашенинников имел точные сведения о численности корякских стад. Насколько подсчеты «на глаз» бывали ошибочны, указывают замечания В. Иохельсона. Им приводится ряд примеров, когда в стадах, числящихся до 15 тыс. оленей, фактически оказывалось не более 3 тыс.

Процесс становления патриархальной общины очень точно был подмечен К. Дитмаром в середине XIX в. «Если многочисленность стад позволяет, то он (владелец полога, — В. А.) вскоре делается владетелем юрты, в которую он соединяет беднейшие из родственных семейств и с ними вместе составляет особую семью, которая кочует уже всегда вместе. Весьма естественно, что отцы, по возможности, окружают себя семействами своих сыновей и дочерей. Владелец юрты есть всегда почтеннейший обитатель. Он решает возникающие в ней небольшие споры и ему предоставлено право совета».

Всё стадо считалось общесемейной собственностью, хотя фактически распоряжался им глава семьи, ему обычно принадлежала большая часть стада. Другие члены семьи также имели в стаде своих оленей. Каждый новорожденный независимо от пола получал в дар одну или несколько важенок, все потомство которых уже являлось его собственностью и отмечалось его личным тавром. Когда ребенок становился взрослым, он мог быть обладателем значительного стада. Собственных оленей имели также и другие члены семьи, например замужние женщины, которые сохраняли права на оленей, полученных ими до брака.

Во главе семьи стоял отец, старший брат или дядя со стороны отца. После смерти главы семьи (отца) стадо делилось поровну между сыновьями. Личные олени замужних женщин после ее смерти наследовались ее детьми. В случае отсутствия последних переходили к родственникам умершей. То же самое происходило и при уходе жены от мужа. На землю (пастбищные угодья) сохранялась общинная собственность. В. Иохель-сон по этому поводу пишет: «Вообще же каждая группа имеет свои места кочевий, хотя границы точно не определены. В пределах этих территорий у отдельных семей или небольших групп семей имеются свои излюбленные места, где они проводят известные времена года». Право собственности на угодья у коряков, как и у чукчей, повидимому, слабо осознавалось — кто первый занимал пастбище, тот и пользовался им: «. . . если пастбище занял один из них, никогда другой не позволит себе никаких претензий», — сообщает Н. Беретти.

Приведенные выше материалы позволяют провести аналогию между кочевой группой коряков и семейной группой чукчей. Объединения коряков, как и чукчей, в прежнее время были более крупными по количеству входящих в них семей. Раньше женатые сыновья и братья редко выделялись из общего хозяйства.

В XIX в. у коряков наблюдался процесс деления кочевой группы на более мелкие экономические единицы, подобно тому как мы это видели у чукчей. Он объяснялся главным образом ростом имущественного неравенства, которое повлекло за собой классовое расслоение. В связи с тенденцией к разукрупнению больших семей особой была роль младшего сына. Он по уходе старших братьев оставался наследником личного имущества отца, дома, байдары (у приморских) и всех семейных «охранителей».

В конце XIX в. стойбище оленных коряков было аналогично стойбищу чукчей. Оно состояло из 3—4 шатров, включающих до 20 человек. Чаще это была семья богатого оленевода с пастухами и их семьями, в большинстве родственниками хозяина стада, или же объединение из нескольких бедных хозяйств.

Ительмены

О самобытной социальной организации ительменов можно говорить лишь до второй половины XVIII в. Участники Второй Камчатской экспедиции, С. Крашенинников и Г. Стеллер, зафиксировали быт ительменов начала XVIII в., затронутый внешними факторами в очень слабой степени.

Селение ительменов этого периода (русское название «острог», «острожек») состояло из одной, реже двух-четырех полуземлянок, которые служили зимними жилищами, и большого количества шалашей (балаганов) — летних жилищ. В работах этих же исследователей имеются точные указания о том, что полуземлянка служила общим жилищем для нескольких родственных семей. Летом же каждая семья переселялась в отдельный шалаш. «При каждой юрте бывают по малой мере столько балаганов, сколько семей в острожке». О внушительных размерах полуземлянок имеются сведения и более раннего времени: «... и в оном остроге тоюнская юрта весьма велика, глубина 3 сажени, в которой без труда можно уместиться человек 250», — писал в путевом журнале в марте 1728 г. мичман Первой Камчатской экспедиции Петр Чаплин. Вполне возможно, что эти сведения несколько преувеличены. Археологические раскопки древних мест обитания ительменов дают меньшие размеры полуземлянок. Такое жилище вряд ли могло вместить 250 человек, но жилища с количеством в 100 человек и даже больше, повиди-мому, были обычным явлением. Так, например, Верхне-Еловское селение состояло из двух полуземлянок и 16 шалашей, в которых проживало 77 ясачных душ, Кихчига — из одной полуземлянки и 26 шалашей с населением 42 человека ясачных, Колпаково — из одной полуземлянки и 44 шалашей с 53 ясачными и т. д. Учитывая, что на одного ясачного человека приходилось 3—4 члена его семьи, которые не облагались ясаком (женщины, дети, старики), то количество обитателей одного зимнего жилища составляло от 100 человек и выше. Эти материалы дают и другой критерий для проверки численности населения отдельных селений. Если имелось от 20 до 40 шалашей, то число живущих в них могло быть от 100 до 200 человек, считая семью в среднем из 5 лиц.

Ительменские селения состояли из родственников. Г. Стеллер пишет: «Острог состоит из членов одной семьи, путем браков и деторождении невероятно увеличивающихся», и далее «. . .во время первой оккупации страны казакам приходилось видеть в одном остроге семейства, насчитывающие от двухсот до трехсот человек». Эти два обстоятельства, т. е. родственный принцип, положенный в основу организации селений, и сравнительно большой численный состав их, позволяют поставить вопрос о расселении ительменов родами.

Рис. 3. Селение ительменов конца XVIII в. (Гравюра из книги «Troisieme Voyge de Cook»).

Ительмены

На существование родовой организации у ительменов указывают и другие факты, как кровная месть и экзогамия. Относительно последнего имеется прямое указание Г. Стеллера и С. Крашенинникова, что ительмены брали жен из других острогов. Подтверждением этого также служит форма брака — отработка за жену, свадебный обряд «хватания невесты», наличие кузенного брака, женитьба на двух сестрах и левират.

За убийство мстили родственники, первоначально требуя выдачи убийцы, если же последний не выдавался, то возникали конфликты. «В случае же отказа в выдаче и заступничестве за него (убийцу, — В. А.) всего острога, чем последний как бы выражал одобрение совершенному убийцею поступку, дело часто доходило до войны между ними, и тогда за обиженных родственников вступался опять-таки весь острог». Обычное право сурово карало преступников. С. Крашенинников пишет, что воров били, «после чего принуждены были такие люди жить наедине без всякой помощи и без всякого с другими обхождения, как сущие плуты и политическою смертью казненые».

На родовой характер расселения ительменов указывает также сознание общности происхождения живущих по одной реке. Жители каждой (большой) реки, по воззрениям ительменов, вели свое происхождение от одного из детей Кутхи и носили особое название. С. Крашенинников из этого делает правильное заключение: «Чего ради думать можно, что на всякой реке живут сродники, которые происходят от одного прародителя». 0

Во главе рода стоял старейшина, который избирался из наиболее авторитетных и наиболее старых по возрасту членов рода. Его полномочия ограничивались выполнением уже принятых решений. В работе Г. Стеллера по этому вопросу находим: «. . .и ему (старейшине, — В. А.) они повиновались только в таких делах, на которое уже воспоследовало согласие всех», и далее: «. . .и ему предоставлялось лишь право по личному усмотрению донимать словами людей беспокойных и плохо настроенных».

Во время военных столкновений предводительство поручалось специально избираемому для этой цели военачальнику, функции которого ограничивались лишь кругом военных действий.

Имеются некоторые указания, что существовал совет рода, «а в больших делах, как в воровстве, в насильстве чужих жен, общей суд всех в острожке живущих, а особливо стариков, которых они и поныне перед молодыми, хотя б они и нищие были, больше почитают».

Ительменам было известно домашнее рабство, но как и у других народов чукотско-корякской группы, оно не получило широкого развития. Доминирующую роль играло женское рабство: «Только жен да детей берут в холопы». Правда, С. Крашенинников говорит и о пленных мужчинах, но он также подчеркивает преобладание женского рабства: «Главное намерение браней их состояло в том, чтоб получить пленников, которых они в тяжкие работы употребляли, а особливо женского пола». То же самое отмечает и Г. Стеллер: «Победившая сторона забирала противников в плен, превращая пленных в рабов, женщин и девушек в своих наложниц, всех же попадавшихся им в руки взрослых мужчин они убивали». Рабами были не только иноплеменники (коряки, айны), захваченные в результате набегов, но и военнопленные ительмены из других родов. Труд рабов использовался лишь в домашнем хозяйстве: «...пленных и рабов заставляли делать всякую черную и домашнюю работу — таскать дрова, кормить собак, изготовлять каменные и костяные топоры, копья и ножи». Наследственное рабство отсутствовало, рабы часто выкупались или отпускались.

В работах С. Крашенинникова и Г. Стеллера приводятся противоречивые данные о характере рода у ительменов. По материалам С. Крашенинникова, для ительменов был типичен патрилокальный брак — жена после свадьбы переходила в род мужа. Ряд других фактов также свидетельствуют о наличии отцовской филиации: наследование по отцовской линии, наречение имен новорожденным («Младенцам имена дают отцы умерших своих сродников» ), а также некоторые другие. Кроме того, С. Крашенинников наблюдал, как молодая пара через год после свадьбы приезжала в дом тестя и некоторое время работала у него. Материалы Г. Стеллера дают совершенно иное представление о характере рода ительменов. «Здесь установилось правило, что мужчине приходится покидать, в случае желания вступить в брак, дом своих родителей, поселиться у отца жены и становиться его работником. Тот у кого было много дочерей, легко мог создать большой острог с многочисленным населением».

Сообщение Г. Стеллера дало основание некоторым исследователям (А Золотарев) считать род ительменов типично матриархальным. Вряд ли имеются какие-либо основания отбрасывать наблюдения С. Крашенинникова. Они ясно говорят о наличии патрилокального брака, а отсюда можно допустить и преобладание счета родства по отцовской линии. Матрилокальный брак был, вероятно, общераспространенным явлением еще незадолго до посещения Камчатки С. Крашенинниковым, о чем свидетельствуют такие яркие пережитки, как отработка за жену, кратковременное поселение в доме тестя и др. Возможно, что в некоторых местах эта форма брака еще сохраняла свою силу. Основываясь на приведенных данных, можно предполагать, что ительмены в начале XVIII в. находились на переходной ступени от материнского к отцовскому роду.

Материалы первых исследователей Камчатки дают представление об экономических застоях первобытно-общинного строя у ительменов. Рыболовные и охотничьи угодья находились в коллективной собственности всего рода: «На промыслы звериные ходят камчадалы по своим же рекам», и далее: «Всякой острожек ту реку, при которой живет, почитает за владение своего рода». Общинное жилище (полуземлянка) объединяло-группу наиболее близких родственников, а в ряде случаев возможно,, что и весь род. Они вели коллективное хозяйство, в котором большую роль играли женщины: «. . .жене предоставлено право всем распоряжаться и хранить все, имеющее какую-либо ценность, муж же являлся ее поваром и работником». Следовательно, каждая такая община составляла экономическую единицу.

Г. Стеллер, описывая селения ительменов, указывает: «И вот в конце концов им приходилось, вследствие своей многочисленности и ненахо-ждения достаточного пропитания на месте, прибегать к разделу. Это-производится таким образом: определенное количество лиц выселялось и перемещалось по той же реке, только выше по течению и оставалось там до тех пор, пока не размножалось настолько, что становился необходимым третий раздел. Эти лица постоянно общались друг с другом, заключали между собою отдельные дружественные союзы и помогали друг другу тем, чем у одних было излишком, а у других ощущалась нехватка». 4

Эти данные могут относиться как к выделению новых родов, так и к разделению рода на отдельные домохозяйства, так как родственные связи между разделившимися часто сохранялись: они помогали друг другу и при межродовых конфликтах выступали сообща.

При описании обряда гостеприимства Г. Стеллером приводятся интересные подробности. Ительмены осенью ездили «в гости» в другие селения, но зто путешествие ограничивалось только теми селениями, которые были расположены по берегам данной реки и ее притокам. Общественные связи населения, живущего по одной реке, были отмечены еще в казачьих отписках. Так, в челобитной служилых людей от 26 сентября

1711 г. сказано: «...вор и заводчик, лучший иноземец Большия реки Ка-начь, собрався с родами своими Большой реки пяти острогами, а подозвав к себе с иных многих посторонних рек иноземцев». Были ли эти связи внутриродовыми или межродовыми, т. е. союзами родственных родов, решить трудно, имея в виду скудные фактические источники.

Юкагиры

Последней из рассматриваемых нами народностей крайнего северо-востока являются юкагиры. В. Иохельсон в конце XIX в. записал их предания и наблюдал пережитки первобытно-общинного строя в области семейно-брачных обычаев и правовых норм. Кроме того, некоторые сведения по этому вопросу содержатся в исторических документах

XVII в. — казачьих отписках, челобитных, донесениях и росписях. Эти материалы только до известной степени позволяют восстановить картину общественного устройства юкагиров до прихода русских и проследить путь их развития в последующие два века.

По данным В. Иохельсона, в юкагирском языке имелось три термина для обозначения слова род: омо (им. пад. омок), кудэйэ и миибэ. Первый термин употребляется не только с именем рода, но почти идентичен с названием «народ». Им также обозначалось и иноплеменное население, например якуты (яхад-омок). Слово омук распространено и среди якутов в том же значении. По этому поводу В. Приклонский замечает: «. . . этим именем якуты называли и называют всякого инородца не их племени и также якута другого наслега или другого рода». Приведенные сведения дают основание предположить, что термин омо, омок — заимствованный и не отражает понятия рода. В. Иохельсон первоначально признавал его также тюркским: «Якуты по приходе в Якутскую область несомненно этим словом окрестили всех ее прежних обитателей, в том числе и юкагиров. В памяти же последних и русских все это перепуталось и якутским словом чужой стали именовать своих предков сами юкагиры».

Термин миибэ — «обычай», «наружность», «закон» не указывает непосредственно на единокровность и общность происхождения, а лишь на общность людей, связанных обычаем, законом.

Понятие о кровном родстве полностью отражает только термин кудэйэ — «потомство», «происхождение». Этим словом обозначалась группа лиц, ведущих свое происхождение от общего предка («первопредка», «корня дерева»). Таким предком, например, для всех членов заячьего рода считался табукан, т. е. «заяц», «даже для тех, которые не считают себя родственниками». 3

Несмотря на различное значение этих трех терминов, они являлись синонимами; так, например, юкагирское название заячьего рода чолго-род-омок было равнозначно чолгоро-миибэ («заячий закон», «заячий обычай») или чолгоро-кудэйэ («заячье потомство»). В то же время группа лиц, ведущая свое происхождение от общего предка, именовалась еще по месту обитания; например, люди из того же чолгород-омок назывались чахадэндзи, т. е. «люди с р. Ясачной».

В. Иохельсон именует такую группу чаще всего родом, но отрицает в ней принцип единокровности. По его мнению, это было территориальное объединение, основу его составляло несколько кровнородственных семей, к которым присоединялись другие неединокровные. «Каждый мог жить на всякой реке, где нравилось и таким образом присоединялся к одному или другому роду. Эти чужеродцы, однако, не всегда были юкагиры. . . В современных родах юкагиров мы, таким образом, находим потомков других юкагирских родов, так же как потомков коряков, чуванцев и тунгусов». 4 Поэтому в работах В. Иохельсона наряду с термином «род» можно встретить и другие, как то: «семья-род», «семейный род», «большая семья», «составная семья» и др.

В. Л. Приклонский. Три года в Якутской области. Живая старина.

1890 , вып. I. ст р. 80.

2 В. И. И о х е л ь с о н. Заметки о населении Якутской области в историко-этнографическом отношении. Живая старина, 1895, вып. II, стр. 148. Но впоследствии В. Иохельсон счел свое мнение оншбочным (см.: В. И. Ио х е л ь с о н. К вопросу об исчезнувших народностях. . ., стр. 161).

3 W. Jochelson. The Yukaghir. . ., стр. 116.

4 Там же, стр. 118.

5 В. И. Иохельсон. По рекам Ясачной и Коркодону. Древний и современный вкагирский быт и письмена. Изв. РГО, 1898, т. XXXIV, вып. III, стр. 264.

6 В. И. Иохельсон. Предварительный отчет об исследованиях инородцев Колымского и Верхоянского округов. Изв. Вост.-Сиб. отд. РГО, т. XXIX, № 1, 1898, ;тр. 36.

7 В. И. И о х о л ь с о н. Материалы по изучению юкагирского языка и фольклора,

8 В. И. Иохельсон. По рекам Ясачной и Коркодону, стр. 258.

По преданиям, во главе такого «рода» стояли четыре лица: старейшина, шаман, богатырь (воин) и первый охотник.

Старейшина — лигэйэ шоромох — не был выборным лицом. Его обязанности передавались наиболее старшему по возрасту или наиболее авторитетному мужчине из стариков, но всегда единокровному члену, и никогда это звание не переходило к адоптированным лицам. Старейшина являлся распорядителем хозяйственной жизни «рода»: он распределял людей по промыслам, выбирал места стоянок и поселений для отдельных семей. При решении важных вопросов созывал совет стариков. Решения совета являлись обязательными для всех членов «рода». Во время военных действий он возглавлял походы. Кроме того, старейшина являлся хранителем общинных обычаев: приносил жертвы духам предков и следил за выполнением норм обычного нрава.

Шаман — алма — также всегда был из единокровных членов «рода». Его роль сводилась к защите сородичей от злых духов. Он предсказывал результаты промысла, войны и других важных событий в общественной жизни. По воззрениям юкагиров, роль защитника шаман выполнял и после своей смерти, поэтому череп умершего шамана привязывался к деревянному туловищу и служил особым объектом поклонения. Мясо его высушивалось и разделялось между единокровными членами «рода» в качестве талисманов.

Об общественной значимости шаманов имеются сведения и в исторических документах. Так, в 1651 г. в качестве аманата от зашиверских юкагиров был взят «лучший мужик» шаман Чанжу. Именем шамана Леуты называлась ясачная единица алазейских юкагиров. Имена шаманов, «лучших мужиков», встречаются и во многих других документах.

Сильный человек, богатырь — тенбэйэ шоромох — являлся защитником «рода» от нападения врагов. Он должен был обладать большой физической силой и ловкостью. Для богатыря принцип единокровности не играл роли. Если звание старейшины и шамана переходило по женской линии (к единокровным членам группы), то богатырем часто являлся зять, по материнскому праву перешедший в дом жены. Тогда все члены «рода» называли его «наш зять».

Первый охотник — хангичэ, т. е. «преследователь». Его обязанностью было обеспечение сородичей мясом и шкурами животных. Главные качества, которые требовались от хангичэ, — выносливость и быстрота в беге. Но он являлся только хорошим охотником-исполнителем, а не организатором охоты. Роль организатора принадлежала старейшине. Порядок охоты был следующий: впереди шел старейшина, за ним первый охотник, затем следовали простые охотники. Когда были обнаружены следы зверя, старейшина разрешал первому охотнику идти вперед, и инициатива в охоте уже переходила в его руки. Охотничья добыча приносилась в стойбище и поступала в распоряжение замужних женщин для дележа. В индивидуальное пользование охотников доставались лишь головы убитых животных. Функции богатыря и первого охотника часто совмещались. Отсюда можно сделать вывод, что должность первого охотника не передавалась по материнской линии.

Кроме «рода», большую роль в общественной жизни древних юкагиров, по преданиям, играли речные объединения. Обычно жители какой-либо реки были или считались родственниками. Связывающим их всех звеном являлись собрания-игрища — лододжал. Места для таких собраний назывались шахадзибэ (в буквальном переводе «место для собраний и игр»). Наиболее четко память о них сохранилась у жителей р. Колымы. Весной разрозненные кочующие группы Колымского бассейна съезжались в определенные места и посвящали время играм, пляскам, соревнованиям. Юноши свободно посещали девушек, шаманы камлали, охотники рассказывали о промыслах и т. д. В то же время между отдельными группами заключались союзы о взаимной помощи и защите от врагов. Собрания (игрища) оканчивались летом, и юкагиры разъезжались домой уже на плотах.

По преданиям, древним юкагирам было известно рабство. Рабами становились военнопленные. Их труд использовался только в домашнем хозяйстве, в охотничьем промысле они не могли принимать участия.

Так описывает по фольклорным данным общественное устройство древних юкагиров В. Иохельсон.

Исторические документы, к сожалению, мало дают дополнительных материалов для характеристики социальной организации юкагиров, хотя в них, начиная с середины XVII в., очень часто встречается термин «род», приводятся наименования отдельных родов и имена «князцов». При знакомстве с казачьими донесениями, отписками и росписями обращает на себя внимание довольно произвольное употребление термина «род». Например, в отписках Константина Дуная и Фомы Кондратьева от 1648 и 1650 гг. упоминаются юкагирские князцы шеромборского (шоробовского. шеронборского) рода — Пелева, Носека и др., в документе же 1644 г. фигурирует род князца Пелевы. 4 Повидимому, этот термин служил для обозначения различных но своему характеру объединений юкагиров. С одной стороны, родом, особенно в ранних документах, назывались целые локальные подразделения юкагиров, как чуванцы («чуванский род») или ходынцы («юкагири ходынского роду»). Также более крупными единицами, чем родовая община, являлись шеромборский и янгенский (яндинский) роды на р. Индигирке. Об этом свидетельствует большой численный состав обоих родов и наличие нескольких возглавляющих лиц. Относительно шеромборского рода известно, что в конце 40-х годов XVII в. в нем было одновременно три князца: Пелева, Носека и Пороз, а в документе 1644 г. читаем, что у одного только князца Пелева было «роду ево з двести человек», то же самое можно отметить относительно янгенского и ряда других родов.

С другой стороны, в 60—70-х годах XVII в. родами именовались зарегистрированные в книгах ясачные платежные единицы. Так, в документе 1671 г. «Роспись алазейским ясачным юкагирам» пятидесятник Яков Никитин приводит список ясачных юкагиров, приписанных к ала-зейскому зимовью. Он сообщает: «Калвина роду сын Калвин Левойко, а в том Калвине роду платежных людей старых и молодых 24 человека. . . Манзитина роду племянник Мугундучей с родом и с улусными людьми, а в том роду 40 без одново человека. . . род Ничи Шаманова брат ево Кчегондий з братьями и с родом и с улусными людьми, а в том роду 42 человека. . . род Леуты шамана, сын ево Конда, а в том роду шаманове 4 мужыка. . . род Тантапонии, Тантапонины дети Епта да Чемой с родом и с улусными людьми. . . род Лямземин, дети ево Кинегой да Кынтыгий с улусными людьми. . . род князца Онгаты Падитин брат. . . Мымыков сын Непко. . . Чебука с родом. . . в том Чебукине роду 10 человек; Ойсиково роду, что выше сего писано, Политика сына 6 человек».

В росписи приводится количество ясачного мужского населения. Исходя из примерного соотношения ясачного и неясачного населения как 1 : 3, т. е. считая, что на каждого ясачного человека приходилось 3 члена его семьи, можно установить приблизительную численность платежных единиц алазейских юкагиров. Так, в Калвине роде будет 24x4=96 человек; в Манзитином — 29x4=116 человек и т. д. Наибольшая платежная единица включала 128 человек, наименьшая — 16. Ясно, что даже по количеству населения многие из этих платежных единиц не могли быть самостоятельными родами.

Кроме того, вопрос осложняется включением в их состав так называемых улусных людей. Название «улусные люди» встречается во многих документах, относящихся ко второй половине XVII в., и, конечно, не является случайным. Количество улусных людей в каждой платежной единице, судя по некоторым документам, было значительным. Так, в челобитной колымских юкагиров 1657—1658 гг. на трех представителей князцов Каляминых приходилось семь фамилий улусных.

В. Огородников, пытаясь подкрепить положение В. Иохельсона об отсутствии единокровности в юкагирском роде, считал улусных люден территориальным элементом рода, т. е. чужеродцами. Нам кажется, что заключение В. Огородникова нуждается в некоторых коррективах. Улусные люди вряд ли входили в состав данного рода, а под такими выражениями в исторических документах, как «с родом и с улусными людьми», следует вероятно понимать жителей определенной территории, определенного поселка независимо от родовой принадлежности. Указание на это содержится, например, в челобитной алазейских юкагиров 1678—1679 гг.: «...бьют челом холопи твои алазейские ясачные юкагири лутчие люди и улусные розных родов».

Не исключена возможность, что в разряд улусных людей могли попасть и мужья женщин, при материнской филиации принадлежащие к другим родам. Все вышеизложенные факты заставляют предполагать, что платежные единицы не составляли кровнородственных родов.

Остается проанализировать последний источник, а именно материалы о пережитках в области экономических взаимоотношений и правовых норм.

В конце XIX в. хозяйственной единицей юкагиров являлась большая семья или несколько семей, совместно кочующих (мидочэ). Количественно мидочэ были очень невелики, члены такой группы обычно были связаны родством. Экономической базой для их объединения являлся совместный промысел. Интересно было распределение добычи внутри такой группы: «Все, что добывается охотой или рыбной ловлей, — пишет В. Иохельсон,— доставляется охотниками и рыболовами женщине наиболее старой, которая заботится о разделе». Коллективное распределение добычи распространялось только на продукты питания. По сообщению того же исследователя, охотники убивали оленей не только для себя или своей семьи, но и для целой группы лиц, сопровождающих их в течение сезона

охоты. «Разве я могу быть спокойным, когда мое население не имеет пищи?», — говорили В. Иохельсону юкагиры.

В отношении раздела продуктов рыболовства подобный принцип распределения добычи в конце XIX в. в значительной степени уже был нарушен. В: Иохельсон, повидимому, справедливо усматривает в этом влияние товарно-денежных отношений — конский волос и нитки, из которых изготовлялись сети, в конце XIX в. поступали к юкагирам от якутов и русских торговцев. 2 Что касается правил распределения добычи пушного промысла, то они были совершенно иными. Шкуры убитых животных поступали в собственность охотнику, и тот мог распоряжаться ими по собственному усмотрению «без разрешения старшего мужчины», как указывает В. Иохельсон.

Сведения о коллективной охоте и распределении у юкагиров имеются и в работах более ранних наблюдателей. В начале XX в. Ф. Матюшкин красочно описал коллективную охоту на оленьих плавях. 4 По его свидетельству, «случайно пойманный или убитый олень делится поровну между членами целого рода и съедается». Он же наблюдал правила распределения добытых оленей. Согласно этим правилам, лишь убитые олени составляли общую собственность, а раненые, которые доплывали до берега и здесь становились добычей охотника, поступали в его индивидуальное распоряжение. Интересно замечание Ф. Матюшкина о злоупотреблениях этим обычаем. Охотники часто намеренно только ранили больших оленей, чтобы получить их в свою собственность. Эта тенденция осуждалась древними традициями, и такие охотники слыли «худыми людьми». Так новые формы индивидуального распределения становились в противоречие со старыми общинными.

Фольклор юкагиров также насыщен описаниями коллективного распределения добычи. По преданиям, добытый зверь распределялся замужними женщинами между всеми жителями поселка.

Коллективное производство и распределение предполагало общественную собственность на средства производства. По В. Иохельсону, в конце

XIX в. у юкагиров различались два вида собственности — личная и общественная. В личной собственности находилась одежда и другие предметы личного потребления, кроме того, у мужчин — охотничье снаряжение, а у женщин — предметы шитья и рукоделия. Эти вещи выделившиеся члены семьи могли брать с собой. Личное имущество после смерти отца обычно переходило к младшему сыну, так как последний после женитьбы редко покидал дом родителей, а после смерти матери — к младшем дочери.

Общесемейную собственность составляли лодки, рыболовные снасти, жилище и пищевые запасы. Последние находились в распоряжении старейшей женщины в доме. В случае смерти главы семьи мать обычно становилась распорядительницей всего семейного имущества, а после смерти обоих родителей эта роль передавалась наиболее старшему члену семьи. Лишь у тундренных юкагиров особо выделялось право собственности на оленьи стада, которые после смерти главы семьи поступали под контроль старшего сына.

Там же, стр. 124.

Там же, стр. 125.

Там же, стр. 108.

0 праве собственности на землю, т. е. на пастбищные и промысловые угодья, у юкагиров в конце XIX в. трудно говорить, так как это право в значительной степени регламентировалось царской администрацией.

В. Иохельсон вообще отрицает наличие у юкагиров какой-либо формы собственности на землю, основываясь на сообщениях самих юкагиров.

Он пишет: «Право собственности древних юкагиров не простиралось на территорию» , или: «. . .юкагиры утверждают, например, что их постоянные войны с тунгусами не велись за обладание охотничьими угодьями». Это положение не только не обосновано теоретически, но даже противоречит фактам. Известны исторические сведения, например жалобы якутов, что юкагиры отняли у них охотничьи угодья. 4 Несомненно, у древних юкагиров на землю существовала общественная собственность. Неясным остается лишь вопрос, какие конкретно коллективы владели земельными угодьями.

Таким образом, мы рассмотрели все известные источники — лингвистические, фольклорные, этнографические и исторические, — содержащие фактический материал по социальной организации юкагиров. Все приведенные материалы подтверждают наличие у юкагиров рода, хотя под ним, повидимому, часто понимались разные по своему характеру общественные категории.

В. Иохельсон в вопросе о составе юкагирского рода особо подчеркивает отсутствие в нем единокровности. Несомненно, что среди юкагиров адоптация была распространена очень широко. Такое свободное приобщение чужеродцев являлось типичным для всех народов крайнего северо-востока Сибири. Но, с другой стороны, В. Иохельсон не понял специфики родовой организации. Он причислил к чужеродным элементам мужчин, которые по обычаю после брака переходили в дом тестя и приобщались к его хозяйству. Это как раз и характерно для родовой организации. В силу экзогамии женатые мужчины при материнском роде всегда являлись представителями другого или других родов, а их потомство оставалось в роде жены. Как правило при родовом устройстве коллектив людей, совместно живущих, никогда не составлял единокровной группы, и юкагиры не являлись исключением из общего правила. Следовательно, отсутствие единокровности между всеми членами группы еще не дает права говорить об отсутствии кровнородственного рода.

Наиболее характерным признаком рода является экзогамия, но, к сожалению, материалы по этому вопросу крайне скудны. Исследователи не застали у юкагиров экзогамии, но целый ряд пережитков указывает на существование экзогамных норм в прошлом. На основании анализа системы родства Л. Штернберг убедительно показал, что в прошлом для юкагиров была характерна экзогамия. Об этом же говорит и обычай избегания, т. е. запрещение ряду родственников разговаривать друг с другом. Нормы избегания, по заключению Л. Штернберга, являются типично экзогамными.

Для юкагиров (охотников-рыболовов) в конце XIX в. наиболее типичным являлся брак путем отработки за жену, как у чукчей, коряков и ительменов, с тем лишь отличием, что жених после отработки обычна поселялся в доме тестя. Дети считались принадлежащими семье зятя, даже если он и жил в доме тестя. Но в то же время рождение первого ребенка делало зятя более независимым и давало ему право при желании докинуть дом тестя. В этот период юкагирская семья (охотников и рыболовов), как правило, состояла из брачной пары, ее замужних дочерей с их мужьями и неженатых сыновей. Правда, в нее часто входили и другие кровные родственники. Для тундренных юкагиров (оленеводов) более типичным являлось поселение жены в доме мужа.

По рассказам юкагиров, в старину существовал обычай причислять первого сына и первую дочь к роду матери, остальных к роду отца. Это указывает на то, что прежде счет родства велся по женской линии.

Таким образом, целый ряд пережиточных явлений бесспорно говорит о существовании в прошлом у юкагиров развитого материнского рода. К ним относится: сознание общности происхождения группы лиц от общего предка, экзогамия, матрилокальность поселений, которая сохранялась до XX в. и несомненно была типичной для древних юкагиров, — достаточно вспомнить фигуры богатыря и первого охотника (см. выше); счет родства по женской линии, отсутствие выкупа за невесту и высокое положение женщины в семье.

Условия существования юкагиров в приполярной зоне несомненно наложили свой отпечаток на характер их родовой организации. Специфика охотничье-рыболовного хозяйства, при кочевом образе жизни в огромных пространствах тайги и тундры, регламентировала состав общин. Обычно это были количественно небольшие группы, но экономически самостоятельные. Поэтому можно предполагать, что в качестве хозяйственной единицы, по крайней мере во второй половине XVII в., выступает не род в целом, а лишь наиболее экономически тесно связанная группа родственников, т. е. более мелкая община.

Члены такой общины совместно кочевали и вели общее хозяйство. Орудия производства, изготовление которых требовало наибольшей затраты труда, являлись собственностью всей общины, в ее распоряжение поступала также вся добыча промысла. С этой точки зрения становится понятным происхождение общесемейной собственности у юкагиров, поскольку большие семьи конца XIX в. являются, повидимому, осколками таких общин. Упомянутые выше платежные единицы ясачных юкагиров второй половины XVII в., возможно, представляли собой также подобные общины.

Община являлась органической частью рода. Подтверждением этого служит сообщение В. Иохельсона о том, что в древности несколько поселков составляли единокровную группу, как, например, на р. Ясачной. Здесь под поселком следует понимать мелкую общину, так как известно, что каждый поселок кочевал самостоятельно. Отдельные общины, составляющие род, обитали и кочевали но одной реке, территория которой являлась собственностью целого рода или нескольких родственных родов. Как свидетельствуют предания, конфликты из-за нарушения районов кочеваний возникали только между жителями разных рек. О том же имеются указания и в этнографических материалах.

Речные объединения юкагиров несомненно имели связь с родоплеменной организацией. Материалы не позволяют ответить на вопрос, какое звено занимали они в системе этой организации, но ясно, что они составляли более крупную единицу, чем род. В речное объединение входили жители всего бассейна крупных речных магистралей. Функции речных объединений носили общественный и религиозный характер. Выражением общественной солидарности являлись ежегодные собрания. Здесь создавались союзы между отдельными родами в их борьбе против иноплеменников, проверялась подготовка воинов (военные игры), устраивались жертвоприношения и т. д.

В исторических документах не содержится прямых свидетельств о существовании речных объединений. Выше уже указывалось, что многие из известных по казачьим отпискам роды, например шеромборский, янгенский, не идентичны понятию рода как категории первобытно-общинного строя. В порядке предположения можно допустить, что в действительности они являлись речными объединениями. Подобные роды часто именовались по названию рек.

По этнографическим материалам неизвестно, кто стоял во главе речных объединений, но исторические документы выделяют из всех «лучших людей» — князцов, лучших князцов, таковым, например, на р. Ала-зее в 40-х годах XVII в. был Манзура.

В заключение следует еще раз подчеркнуть, что приведенные материалы не дают точного представления о самобытном общественном устройстве юкагиров, поэтому многие положения, выдвинутые в данном очерке, высказаны лишь в порядке предположений. На одном из этих предположений хотелось бы остановиться подробнее.

При изучении юкагирского рода вскрывается его специфическая особенность. Род юкагиров в XVII в. в большей степени являлся общественной, чем экономической единицей. Он объединял экономически самостоятельные и обособленные группы родственников. Поэтому по данному вопросу нельзя согласиться с мнением П. Борисковского, который считает, что «основной производственной единицей является род, группа людей, объединенных общим происхождением, общей территорией и общим культом, а внутри ее — группа семей, ведущих коммунистическое домашнее хозяйство». 1 Основной производственной (экономической) единицей у юкагиров являлась именно группа семей, т. е. мелкая община, ведущая коммунистическое хозяйство.

Экономическая самостоятельность и разобщенность отдельных общин, входящих в род, содействовали ослаблению родовых связей. Особенно сильно это сказалось с середины XVII в., когда был нарушен естественный процесс развития юкагирского общества. Политика царизма, трудные экономические условия, распространение эпидемий и др. привели к резкому сокращению численности юкагиров. Оставшиеся мелкие изолированные группы, рассеянные на большом пространстве, естественно утеряли экзогамию, утеряли родовые связи, а следовательно, утеряли и род. Они превратились в территориальные группы. Но этот процесс не явился результатом развития внутренних противоречий внутри рода, а был вызван внешними факторами. И поскольку он не был следствием качественного изменения производительных сил, то повлек за собой лишь механический распад родовой организации.

Впоследствии мелкие изолированные территориальные группы юкагиров были искусственно объединены царскими властями в несколько «родов» для удобства взимания ясака, но они уже не имели ничего общего.

* *

Подытоживая имеющиеся материалы по социальной организации народов крайнего северо-востока Сибири, можно попытаться сделать некоторые предварительные выводы общего характера.

Родовая организация в ее материнской форме в большей или меньшей степени пережиточно прослеживается у всех этих народов. У юкагиров и ительменов она выступает наиболее ярко, у чукчей и коряков зату-шеванно. Указанное обстоятельство, видимо, привело отдельных наблюдателей и даже таких специалистов-исследователей, как В. Богораз и

В. Иохельсон, к неправильным выводам. Находясь под влиянием американской антропологической школы Ф. Боаса, В. Богораз и В. Иохель-сан отрицали у этих народов существование рода в прошлом, выдвигая на первое место отдельную семью. Нет необходимости повторять здесь те факты, которые говорят о том, что как чукчи, так и коряки прошли стадию материнского рода. Этот тезис был подробно разобран выше.

При анализе рода у чукчей, коряков, ительменов и юкагиров вскрываются его характерные черты, свойственные в той или иной степени всем этим народам. К ним в первую очередь следует отнести раннюю утрату экзогамии (за исключением, повидимому, ительменов).

Экзогамия являлась важным признаком родовой организации. «Никто из членов рода не может брать жену внутри рода. Таково основное правило рода, та связь, которая его скрепляет», — говорит Ф. Энгельс. Но у народов крайнего северо-востока эта связь нарушается. Причину этого следует искать в конкретных условиях их существования.

Л. Штернберг довольно обстоятельно попытался показать существование в прошлом экзогамии у чукчей и коряков. Можно сослаться на его работу, неоднократно цитированную выше. У этих народов переход к вынужденной эндогамии вероятно был вызван экономическими причинами. Обособление общины привело к распылению родовых групп. Становится невозможным заключать браки с представителями других родов, кочующих за сотни километров. Таким образом, брак из экзогамного становится эндогамным.

У юкагиров экзогамия еще в конце XIX в. была свежа в народной памяти и прослеживается в системе родства. Интересно отметить в связи с этим, что, чем сильнее стираются следы экзогамии, тем больше в турано-ганованской системе родства появляется черт малайской системы. Конкретным примером этого, с одной стороны, являются чукчи и коряки с системой родства малайского типа, с другой — юкагиры, у которых одновременно наблюдались черты турано-ганованской (строгое разграничение терминов для братьев отца и братьев матери, для сестер отца и сестер матери) и малайской (отсутствие разграничений терминов для дедов с отцовской и материнской сторон) систем.

Обособление родов и отдельных родовых подразделений привело к нарушению экономической общности рода, так что за родом сохраняются главным образом общественные и оборонные функции. В качестве экономической единицы выделяется более мелкая община. Утрата экономической общности и экзогамии нарушила основные устои рода. Вследствие этого названные выше народы утеряли и род.

Утрата рода была отмечена Л. Морганом у ряда индейских племен р. Колумбии (салиш, сахаптин и кутенай), а также у некоторых из дакотских племен. Остановимся несколько подробнее на этом вопросе. Л Морган, приводя сведения о родах у племен ганованской семьи, сообщает о племенах дакота (сиу) следующее: «. . .у дакота существуют общества, которые подобно родам, обозначаются названиями животных, но родов, как таковых, у них более не имеется». Наблюдения Карвера, посетившего племена дакота в 1767 г., не оставили сомнения у Л. Моргана, что дакота были организованы в роды. Для более же позднего времени (спустя сто лет) Л. Морган «уже не мог найти у них достаточно ясных следов рода». Это явление он ставит в связь с переменой образа жизни. «Перемена в образе жизни дакота произошла с того времени, как они были вытеснены в степи и разбились на кочующие орды, что, вероятно, и объясняет распад их родовой организации».

Утрата рода отмечена Л, Морганом и у ряда других индейских племен (кри, чироки, крики, миами, шауни и др.), хотя, по его мнению, имеются все основания предполагать, что он некогда существовал. 4 У большинства из них этот процесс связан с завоевательной политикой «белых».

Особо следует подчеркнуть один момент, приводимый Л. Морганом, а именно, что утрата рода в целом ряде случаев не связано с развитием частной собственности. Вынужденная миграция племен дакота в степи повлекла за собой утерю их родовой организации и замену ее «кочующими группами». В таком же положении оказалось и племя кри. Уменьшение численности индейцев миами также привело к исчезновению у них рода.

Эти примеры показывают, что «утрата» рода не равнозначна «разложению» рода. Утрата рода может быть обусловлена внешними причинами, как, например, резким сокращением численности населения, вынужденной миграцией, влиянием цивилизации классового общества и т. п. Этот процесс может происходить вне зависимости от того, созрели ли производительные силы данного конкретного общества для перехода на новую ступень развития, и, даже наоборот, часто является следствием деградации в развитии.

Что касается разложения родовой организации, то это целиком связано с ростом внутренних противоречий. В таких случаях происходит качественное изменение внутри самого общества, живущего первобытнообщинным строем. Рост частной собственности, имущественной дифференциации и появление антагонистических классов вступает в противоречие с нормами первобытно-общинного строя. Таким образом, совершается тот процесс, который принято называть разложением рода.

Исчезновение рода имело место у ительменов и юкагиров в XVII— XVIII вв. Ительмены в начале XVIII в. знали родовую организацию, но иод влиянием колониальной политики феодально-крепостнического государства она исчезла. Эпидемии второй половины XVIII в. резко сократили численность ительменов; частые административные переселения отдельных групп населения в разные районы полуострова, а также введение института сельских старост вместо родовых старейшин привели к быстрому исчезновению родовой организации.

Ту же примерно картину можно проследить и у юкагиров. Юкагиры к XIX в. уменьшились количественно. Осколки оставшихся родов и разных родовых подразделений были объединены в новые административные «роды» с целью взимания ясака. Интересно, что язык отразил специфику нового «рода». Для «родового» старосты, избираемого по указанию местной администрации или назначаемого, существовал термин чомоджэл (в смысле «большак», от чомо — «большой») или анидзэ (от корня am — «крепость», «сила»). В то же время старейшина древнего юкагирского рода назывался лигэйэ шоромох («старик», «старший мужчина»). Таким образом и у юкагиров процесс утраты рода не был связан с внутренними закономерностями развития общества.

Значительно труднее объяснить исчезновение рода у чукчей и коряков. В данном случае нет никаких оснований связывать этот процесс с воздействием колониальной политики царизма. Родовая организация чукчей, в ее материнской форме, рано претерпела деформацию. Вместо утраченного рода выдвигается обособленная его часть (мелкая община). Старьк родовые связи еще долго продолжали жить в традициях и реально осуществлялись, когда это диктовалось интересами обороны или защиты от нападения чуждых племен. Но зато взамен ослабевших родовых связей усиливаются территориальные.

Несколько замечаний следует добавить о характере обособленной общины. Первоначально она, повидимому, имела качественное отличие от большой патриархальной семьи. Это была группа родственников, ведущая общее хозяйство на коммунистических началах. Что природа таких домохозяйств отличалась от большой патриархальной семьи, отмечалось еще Ф. Энгельсом. Говоря о формах земельной собственности у древних германцев времен Цезаря, Ф. Энгельс пишет: «Еще долго можно будет спорить о том, были ли хозяйственной единицей род, или большая семья, или промежуточная между ними коммунистическая родственная группа, или же, в зависимости от почвенных условий, существовали все три группы». Эти строки ясно противопоставляют, с одной стороны, группу коммунистических родственников, с другой — домашнюю общину, т. е. большую патриархальную семью.

Исходя из этой методологической предпосылки, можно предполагать, что упомянутая выше группа родственников явилась у чукчей и коряков промежуточным звеном между материнским родом и патриархальной общиной, которая развивается уже самостоятельно, независимо от рода. Рост оленеводства сопровождался имущественной дифференциацией, а это повлекло к созданию категории зависимых, т. е. того, что составляет сущность большой патриархальной семьи.

Характерной особенностью большой патриархальной семьи у чукчей и коряков является тот факт, что рабство не явилось существенным фактором в ее формировании.

Последний вопрос, на котором необходимо остановиться, — это вопрос о племени. Ф. Энгельс указывал, что, встречая у какого-нибудь народа род как основную общественную ячейку, можно искать у него и организацию племени. В отношении народов крайнего северо-востока этот вопрос очень слабо изучен.

С. Стебницким в лекциях было высказано предположение о наличии в прошлом у коряков племенной организации. Свидетельством этого, по его мнению, являются существующие в настоящее время локальные группы коряков с девятью особыми диалектами. У оленных чукчей объединение по отдельным рекам, возможно, имело в далеком прошлом отношение к племенным образованиям. В том же плане может быть поставлен вопрос и в отношении речных объединений юкагиров и ительменов, а также локальных подразделений юкагиров, как чуванцы, ана-улы, ходынцы, алаи и др. Однако эти материалы настолько скудны, что пока не представляется возможным рассмотреть их даже в порядке ...........

Глава III Военные организации

Раскрывая исторический смысл и особенности так называемых первобытных (родо-племенных) войн, Ф. Энгельс строго различал внутриплемен-ные конфликты от межплеменных. По его образному выражению, родовой строй без солдат, жандармов и полицейских, без дворянства и королей, без тюрем и других органов законодательной и исполнительной власти был способен и практически разрешал все внутренние конфликты. Родовая организация была «в состоянии улаживать все конфликты, которые могут возникнуть внутри организованного таким образом общества», поэтому «всякие споры и недоразумения разрешаются коллективом тех, кого они касаются, — родом или племенем, или отдельными родами между собою; только как крайнее, редко применяемое средство грозит кровная месть». 4 Но род, фратрия и племя, являясь дополнением друг друга и составляя в целом единую стройную организацию, не существовали изолированно от соседних племен. На последние не распространялись законы и установившиеся правовые нормы данного племени. «Племя оставалось границей человека как по отношению к чужаку из другого племени, так и по отношению к самому себе». 4 Поэтому «все, что было вне племени, было вне закона».6 Следовательно, межплеменные конфликты могла устранить война, которая кончалась уничтожением племени, но не порабощением его. В связи с этим возникает необходимость определить обычай кровной мести, который, очевидно, нельзя рассматривать как первую форму войны. Кровная месть являлась лишь способом решения межродовых и внутриплеменных ссор, связанных обычно с убийством какого-либо члена рода, и значительно древнее, чем организованная война. Термин «организованная война» употребляется здесь для того, чтобы отличить войну как социальное явление от случайных стычек и столкновений, свойственных, повидимому, даже первобытным ордам.

Крупные конфликты между племенами возникают позднее, на определенной ступени общественного развития, когда развивается производство, увеличивается численность народонаселения и расширяются рамки общественной жизни.

Прежде чем подойти к анализу военных организаций у народностей крайнего северо-востока, предпошлем несколько соображений общего характера.

Условия существования человечества на заре родового строя обусловливались крайне низким уровнем развития производства. Добывание средств к жизни ограничивалось преимущественно присвоением готовых продуктов природы. Низкий уровень развития производства в сочетании с большими пространствами незаселенной земли, нейтральные территории, разделяющие отдельные племена, создавали крайне замкнутое, изолированное хозяйство и приводили к обособленности отдельных групп населения. Эти причины не способствовали частому общению племен между собой, а следовательно, не создавали почвы и для возникновения вооруженных конфликтов. Они могли возникать лишь в точках соприкосновения двух чуждых племен. В тех случаях, когда подобные столкновения имели место, поводом к этому, как свидетельствуют источники первобытной истории, служило отмщение за обиду, реже борьба за расширение ставшей недостаточной территории, но не ради грабежа. Это — первая ступень в развитии первобытных войн.

Разрешение межплеменных конфликтов на этой ступени развития как по способу, так и по организации мало чем отличалось от форм родовой мести, о чем говорят факты из истории первобытного общества. Принимаются всяческие меры для предотвращения столкновений, в если этого избежать было невозможно, то регламентирующие правила, как и при кровной мести, значительно уменьшали размеры кровопролития. К таким правилам относятся: единоборство двух представителей враждующих племен вместо массового столкновения, открытое объявление о нападении, регламентация количества убитых, мирный договор между враждующими с возмещением потерь пострадавшим и т. д. Эта ступень, как показал Л. Морган, соответствовала тому периоду, когда гражданские и военные функции управления родовой организации сосредоточивались в одном органе, в совете рода или племени.

Много позднее, когда родовой строй достиг полного расцвета, межплеменные конфликты учащаются. Это было вызвано ростом производительных: сил, повлекшим за собой рост народонаселения и недостаток территорий, вынужденным переселением и т. п. Тогда появилась необходимость, кроме совета племени, иметь постоянного военного предводителя. На этой стадии сама организация войны принимает иной характер. Военные операции становятся делом добровольческой инициативы отдельных лиц или групп. «Согласия племенного совета на такие походы не требовалось, его не испрашивали и не давали». Поэтому изменяются нормы древнего военного права, характерные для первой ступени; регламентирующие правила, лежащие в его основе, отходят на задний план. Добровольческие дружины являлись формой военных организаций североамериканских индейцев, древних германцев, т. е. были типичны для развитого материнского рода на грани перехода его в отцовский. Они описаны в работах Л. Моргана и Ф. Энгельса.

И, наконец, последний этап в развитии демократического управления родовой организации представлен тремя органами — советом племени, народным собранием и постоянным должностным лицом — высшим военачальником. Он свойственен эпохе военной демократии. Война тогда становится постоянным промыслом и ведется исключительно ради грабежа. Добровольческие дружины принимают постоянный характер. Этот этап также прекрасно проанализирован в классическом труде Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

На основе этих установленных в науке положений общего характера о развитии войн в первобытном обществе попытаемся в дальнейшем рассмотреть вопросы военной организации народов крайнего северо-востока Сибири. Приходится оговориться, что материалы по данному вопросу крайне скудны и не подвергались специальному рассмотрению. Ввиду этого решение целого ряда вопросов данной темы намечается гипотетически.

Несомненно, что первая ступень в развитии войн у народов крайнего северо-востока в XVII—XVIII вв. являлась пройденным этапом, ио она оставила некоторые -следы в фольклоре этих народов. В предании о вооруженных конфликтах между приморскими жителями Азиатского и Американского материка многолетняя вражда заканчивается примирением, старики решают: «Довольно. Пусть мир будет». Для этого собираются вместе оба враждующих лагеря, происходит обмен подарками, после чего первоначально обиженной стороне добровольно отдается пленник взамен первого убитого. В. Богораз по поводу этого предания замечает: «Это очень типичное описание войны между двумя приморскими народностями, живущими на противоположных берегах Берингова моря».

В других преданиях о борьбе чукчей с приморскими жителями, в первую очередь с азиатскими эскимосами, рассказывается, как исход боя решался единоборством на моржовой шкуре («Сказание об Эленди и его сыновьях», «Два товарища» и др.). «При нападении одного племени на другое победа весьма часто решалась единоборством двух богатырей», — заключает В. Иохельсон на основании древних юкагирских преданий.*

Интересно, что подобные мотивы характерны для чукотских сказаний, отражающих чукотско-эскимосские столкновения. В то же время чукотско-корякские столкновения в фольклоре представлены в совершенно ином освещении, анализ их будет дан ниже.

Регламентирующие нормы при решении межплеменных конфликтов на этой стадии являлись столь незыблемыми, что нарушители их подвергались смерти. Это очень ярко отражает юкагирское предание о борьба юкагиров с ламутами. Герой убивает много врагов — ламутов: «Тех (многочисленных), как комары, ламутов всех убил, немногих оставил», — рассказывает предание. Герой, кажется, должен гордиться своей победой, многочисленный враг разбит, а он еще полон силы. Последующее повествование, однако, показывает, что победитель заслуживает сурового наказания. Когда после победы он приходит домой, то говорит сестре: «Теперь больше не приду, ламутов очень много убил — солнце на меня сердиться будет». Затем он призывает оставшихся в живых врагов и обращается к ним: «Друзья (в смысле «побратима»), подойдите! Довольно! Вас очень много убил — солнце на меня сердиться будет. Меня убейте».

Ламуты не могут убить его, тогда он предлагает им свое копье. Этот странный на первый взгляд факт может быть истолкован как самонаказание за нарушение древних обычаев. Он убил слишком много врагов, это идет в разрез с нормами древнего родового права и поэтому он умирает.

Сопоставляя нормы, регулирующие внутриплеменные взаимоотношения (кровную месть), с военными нормами, применявшимися во время вооруженных столкновений между чуждыми племенами на первой ступени первобытных войн, можно убедиться, что в обоих имеется много общего. При совершении возмездия за кровь сородича обращают на себя внимание следующие регламентирующие нормы: в случае, если попытки примирения не удавались, род выделял мстителей, которые совершали возмездие. «Если это выполнялось, род убитого не имел права жаловаться, дело признавалось поконченным», — заключает Ф. Энгельс.

То же самое имело место и у народов крайнего северо-востока. Г. Стел-лер пишет о древних ительменах: «Если один убивал другого, то родственники убитого мстили умерщвлением убийцы. Они являлись к острогу, где проживал виновный, сообщали о нанесенном им оскорблении и требовали выдачи убийцы для отмщения. Если последнего выдавали, то они убивали его точно таким же способом, каким он умертвил их родственника». В этом отношении характерен также случай, приводимый

В. Иохельсоном из архивных документов. Начальник Гижигинского округа высек пьяного коряка. Родные этого коряка решили наказать обидчика при приезде его в селение точно таким же способом. Об этой затее узнал виновник происшествия и послал вместо себя казаков. Коряки их высекли и отослали обратно, сказав, чтобы они передали начальнику Гижигинска, что оскорбление, нанесенное им их родственнику, отомщено. Так равное воздавалось за равное. У чукчей и эскимосов кровная месть также не шла дальше первого возмездия: «дальнейшие убийства случаются очень редко», «грех убивать во второй раз», — рассказывает предание.

По сведениям, собранным В. Богоразом от чукчей, в старину конфликты между двумя семейными группами решались советом мужчин обеих групп. Если же примирение не достигалось, тогда спор решался единоборством.

Эти нормы в той или иной степени действовали и при разрешении межплеменных столкновений, т. е. распространялись также и на иноплеменников. Как следует из юкагирского предания, герой наказывается за многочисленные убийства иноплеменников. В чукотском предании старик накладывает своего рода вето на войну, и мир заключается отдачей своего сородича взамен первого убитого ими. В этой же связи находятся и многие другие военные правила, известные по данным фольклора народов крайнего северо-востока: открытый вызов врага, предупреждение о нападении, с тем чтобы враг мог собрать силы и подготовиться к защите, единоборство двух воинов вместо массового столкновения и т. д.

Для полноты приведем еще несколько примеров. Приморские жители разбивают отряд врагов, вероломно напавших на них, оставшимся в живых двум вражеским воинам дается наказ: «Идите и расскажите своим, как вы воевали с береговыми людьми. Пусть запомнят, что, идя войной против нас, должны сообщить нам об этом. Скажите, что мы готовы и будем ждать таннъитов». 1 В другом предании нападающие чукчи видят не подготовленного к отпору врага. Между враждующими происходит такой диалог: «Если вы еще не готовы, снаряжайтесь! Мы станем ждать. . . — Если так, в три дня будем готовы!». В корякском предании ламуты ожидают нападения коряков и, наконец, встречаются с ними.

В ответ на вопрос о том 4 зачем они пришли, один из коряков говорит:

«Мы пришли враждовать». Подобные мотивычасто встречаются в фольклоре и других народностей крайнего северо-востока.

Судя по преданиям, отражающим чукотско-эскимосские столкновения, в организации военных походов большую роль играли старики, чем удачливые воины. Повидимому, вопросы войны и мира, организации отдельных набегов зависели от старейшин или совета. Этим, вероятно, можно - объяснить выражение: «Старики сказали: „Довольно, пускай мир будет"»

(см. выше). Таким образом, у изучаемых нами народностей, на основании фольклорных данных, можно поставить вопрос о координировании в старину гражданских и военных функций управления в одном органе.

Второй этап в развитии военных организаций, т. е. когда произошло разграничение функций гражданского и военного руководства, также нашел отражение в фольклоре, особенно в преданиях, повествующих о чукотско-корякских столкновениях. Этот цикл преданий правильно отнесен В. Богоразом к более позднему периоду, чем сказания о чукотско-эскимосских конфликтах. Вооруженные конфликты с коряками ярче сохранились в памяти населения, реальнее описаны в фольклоре и зафиксированы в исторических документах XVIII в. В них мы находим уже иную, соответствующую более позднему периоду организацию нападений: более отчетливо выявляются мотивы ограбления чужеплеменников — захват оленьих стад, а не просто отмщение за кровь или обиду. Важно отметить и другое: если в столкновениях с эскимосами решающая роль в военных походах принадлежала старикам, то в преданиях о войнах с коряками на первый план выдвигается богатырь, герой, силач. Вся организация похода, переговоры с вражеским лагерем, даже судьбы военнопленных зависят от него.

На основании этнографических и исторических источников военные организации второго этапа развития первобытных войн наиболее полно могут быть реконструированы у чукчей, юкагиров и ительменов. По сообщению В. Богораза, у чукчей во время военных столкновений семейная группа выступала самостоятельной единицей. Он пишет: «В дей- ^

ствиях против врагов, во время войны, единицей являлась семейная группа». ‘ Вполне возможно, что это действительно так и было, когда дело касалось каких-либо конфликтов между отдельными семеггаыми группами.

При межплеменных же столкновениях людские резервы этой единицы были слишком незначительны, чтобы из них создавались военные дружины. Как уже отмечалось, число членов отдельной общины в XVIII в. не превышало 150 человек, в то время как исторические документы указывают на значительную численность чукотских воинов, участвующих в отдельных битвах с казачьими отрядами.

Г. Сарычев пишет: «. . . самые большие ополчения, каковые только

могли чукчи выставить противу россиян, простирались не более 3000 человек».

В документе «Распросные речи» сына боярского Игнатьева от 1710 г. имеются сведения от Т. Даурцова, что последний вел бой с чукчами «человек тысячи с три и болыни». В других архивных документах неоднократно приводятся сведения о численности чукотских отрядов. Так, в рассказе Б. Кузнецкого (1754 г.) указывается о нападении пятисот чукчей. Майору Павлуцкому во время его походов в 1731—1746 гг. приходилось встречать в отдельных битвах чукчей количеством до 1000 человек.

Анализируя эти сведения, можно заметить, что наиболее часто повторяющаяся цифра численности нападающих чукчей составляла не более 300—600 человек. Фактически же она могла быть даже еще меньше, так как казачьи отписки, несомненно, преувеличивали количество «неприятелей», с одной стороны, а с другой — в ряде случаев подсчитывались не только боеспособные мужчины, но и мирное население (женщины и дети). Иначе трудно было бы объяснить наличие их в числе пленных. Например: в «Объявлении» сотников Анадырской команды Нижегородова и других от 1763 г. сказано: «... и убито тех чюкоч до четырех сот пятидесяти, в полон мужеского и женского полу и малолетних взято было ста с полтора» . Подобные факты можно найти также в описаниях походов Павлуцкого. Служилые люди при нападениях в большинстве случаев сталкивались не со специализированными вооруженными отрядами, а со всеми жителями данной местности, в состав которых входило и небоеспособное население. Этим можно объяснить многие ошибки при исчислении вооруженных чукчей.

К сожалению, в нашем распоряжении не имеется сколько-нибудь точных данных о количестве воинов, участвовавших в отдельных операциях при столкновениях между чуждыми племенами. Но очевидно, что число нападающих воинов не могло быть больше названной цифры, т. е. 300— 600 человек. Известно, например, по словам капитана Т. Шмалева, что чукотский тойон Амулят в 1776 г. с 180 чукчами совершил нападение на коряков pp. Апуки и Пахачи. Учитывая все возможные ошибки и неточности исторических документов, все же приходится согласиться, что такого большого количества боеспособных мужчин не могла дать отдельная семейная группа (община). Следовательно, военная организация чукчей основывалась на более крупных объединениях, чем семейная обшит.

Логически вполне допустимо, что в организации военных отрядов в первую очередь принимало участие население соседних общин. В XVII— XVIII вв. родовые традиции у чукчей были более действенны, они претворялись в жизнь, когда этого требовали интересы не только взаимопомощи, но и вооруженной защиты или нападения. Что это было именно так, имеются указания К. Мерка. При нападениях чукчи «высылают разведчиков к тем или иным стойбищам и уславливаются о месте встречи». Здесь, невидимому, речь идет о соседних стойбищах, так как автор под словом «стойбище» подразумевает местообитание группы лиц, связанных хотя бы самым дальним родством, т. е. общину, описанную выше.

Следовательно, у чукчей во время межплеменных столкновений выступала не отдельная община, а несколько родственных общин. В таких случаях реализовывались былые родовые связи, вступал в свои права закон общности родовых интересов, хотя род уже перестал быть живым организмом. Этому не противоречит тот факт, что в ряде случаев соседние общины могли не согласиться на временные военные союзы и тогда переговоры о совместном выступлении не достигали цели. Для обособленных соседних общин участие в том или ином походе уже не являлось обязанностью, как при родовой организации. Одна из общин проявляла инициативу, другие могли не согласиться, это было их внутренним делом. Но былая родовая общность сказывалась именно в том, что инициаторы похода обращались к соседним родственным общинам, памятуя о прежних родовых связях. 2

Руководство военными действиями поручалось специальным лицам. «При такого рода предприятиях чукчи, чего не принято у них ни в каких других случаях, выбирают себе вожака. При приближении к чужой земле, они оставляют семьи и шалаши, а вожак собирает совещание самых опытных стариков. Старики, по представлению их, имеют преимущественное право на голос в таких предприятиях, а прочий народ ограничивается молчанием», 4 — говорит К. Мерк. Из этого сообщения можно сделать два вывода: 1) гражданские и военные функции власти у чукчей не совмещались в одном лице; 2) старики играли большую роль в военных делах. Это подтверждается также фольклорными сведениями, а отчасти и историческими документами.

Фольклор дает богатый материал о характере богатырей, но в нем нельзя найти даже упоминания о совмещении гражданских и военных функций. Наоборот, во всех случаях особо подчеркивается, что богатырь является только воином. Сказания красочно рисуют его жизнь. В мирных условиях он ничего не делает, лежит в пологу, «нагуливает» жир, питаясь исключительно жиром, языками и мозгом молодых телят; только перед началом похода тренирует себя и приобретает вдвое больше силы. Наиболее полно освещена организация похода в предании «Виютку-

Виютку обладает всеми функциями военного руководителя. Услыхав про нападение врагов, он организует мужчин и юношей для похода, проводит с ними подготовку. Затем сообщает им план предполагаемого похода. Воины соглашаются с этим планом и приступают к его осуществлению. Во время похода он является начальником в полном смысле этого слова: координирует действия трех отрядов, на которые была разделена дружина, отдает приказания отдельным воинам, издает боевой клич, являющийся сигналом к нападению и т. д. В ряде других фольклорных сказаний боевой приказ связан с личностью военачальника. Даже один из героев многих преданий носит особое имя Лявтылывалын, т. е. «Кивающий головой», прозванный так потому, что отдает приказания в битвах кивком головы.

С другой стороны, в сообщении К. Мерка ясно выявляется роль и значение стариков в военных делах. Военачальник является лишь непосредственным руководителем военных действий, но организация похода зависела от решения стариков. В этом отношении характерна подробность в одном из преданий. Чукчи встречаются со страшными таньгами, которые их вызывали на бой: «Сидят все (чукчи, — В. А.), опустив голову, боятся. . . Старичок из наших, старый старичок ходит впереди». Он говорит: «"Ну кто, кто, кто попробует?". Все молчат. . . „Ну, пусть хоть Чымкыл (один из богатырей, — В. А.) попробует!". Впереди Чымкыля сидит его отец. Ждет богатырь, пока заговорит старик». Здесь решающий голос остается за стариком. Он не только призывает на бой, но требуется даже его разрешение на единоборство.

В исторических документах имеются указания на то, что вопросы войны и мира решались на «советах». В статье И. Вдовина приводится несколько выдержек из архивных материалов, говорящих о наличии «советов». Так, например, после вероломного нападения коряков на чукчей, в 1756 г., последние «положили на совете за такой обман. . . коряк искоренить». Упоминание о «советах» у чукчей встречается и в ряде других документов. В сенатской справке о «доношеииях» чукотской канцелярии в Военную коллегию от 26 и 29 ноября 1756 г., составленной на основании рапортов майора Шмалева, рассказывается о делегации чукчей в Анадырск с целью урегулирования взаимоотношений с русскими. В ней имеется два интересных момента. Во-первых, как следует из содержания «доношения», делегация была прислана от своих старшин: «по собрании их на реке Анадыре тоенов на Чекаеве». Во-вторых, на вопрос майора Шмалева об аманатах (заложниках) делегация ответила: «яко они только присланы от своих старшин ради разведывания, без всяких от них аманатов». Таким образом, из обобщения этих разобщенных фактов — особой роли стариков при решении вопросов, связанных с войной, военные совещания, упоминаемые К. Мерком, «советы» старшин, отмеченные в исторических документах, и др. — можно усмотреть немаловажное значение общественного мнения в военных делах, что дает основание поставить вопрос об ограничении у чукчей функций военачальников.

Борьба с коряками в XVIII в., как об этом свидетельствуют не только фольклорные, но и исторические документы, усилила роль военачальников. В этом отношении предположение В. Богораза, что «во время войны с коряками из среды чукоч выделились богатыри и что «в XVII—

XVIII вв. у чукоч, повидимому, начала складываться военная аристократия», в значительной мере соответствует действительности. В период чукотско-корякских столкновений военная добыча в виде оленьих стад в большей или меньшей части доставалась предводителям набегов. Этот период богато отражен в фольклоре чукчей. Во многих преданиях герой выступает в роли захватчика, забирая стада. «На другой день показалась голова стада. . . Только на пятый день к вечеру показались задние олени. Так велико было стадо». 2 В «Сказании об Эленди и его сыновьях» превозносится тип насильника: «Снова насильника будущего создал я, будущего грабителя у всех людей создал, следовательно, я хорош!». 3 Вполне возможно, что термин эрмэчын, первоначально обозначающий «сильный», «богатырь», «воин», «насильник», впоследствии стал применяться к богатому человеку, т. е. к человеку, который благодаря предводительству стал богатым, хозяином стойбища.

Отсутствуют какие-либо указания о наличии у чукчей постоянных военных дружин, и вряд ли можно предполагать, что они имели место. Военное обучение носило всеобщий характер, так как оно было неотделимо от производственной жизни. Военный вождь Виютку в предании «Виютку предводитель» является не только силачом, но и лучшим охотником. Упражнения в стрельбе из лука, ношении тяжестей, фехтовании, беге выковывали из юноши не только хорошего воина, но и сильного, смелого охотника, а также выносливого пастуха. Производственная цель подготовки являлась не менее, а может быть, и более важной, чем военная. Поэтому военная подготовка была не обязанностью, а правом, претворение в жизнь которого являлось честью для каждого мужчины.

Если обратиться к юкагирам, то у них роль родовой организации в военных походах выступает ярче. По преданиям, юкагиры совершали нападения довольно многочисленными отрядами. Одно якутское предание, например, повествует о нападении группы юкагиров, имевшей в своем составе 600 бойцов. Такая же цифра приводится и в сообщении Ивана Курбатова. Делая скидку на возможное преувеличение в этих цифрах, можно допустить, что реальное количество воинов-юкагиров в отдельных битвах достигало 200 человек. Следовательно, такие военные объединения основывались на более крупной единице, чем род. Род был еще слишком слаб, чтобы самостоятельно отразить нападение чуждых племен. Это находит подтверждение в материалах, собранных В. Иохельсоном по преданиям. Мы уже указывали на значение речных объединений в общественной жизни юкагиров. Это были и военные союзы. В условиях территориальной разобщенности отдельных родов члены родственных родов собирались раз в год вместе. В это время заключались военные союзы между родами о совместных действиях против чужеплеменников и о взаимопомощи. В то же время межродовые конфликты и споры, как кровная месть, могли и, вероятно,, в большинстве случаев разрешались не только родами, но и отдельными более мелкими общинами.

В числе главных лиц юкагирского рода в преданиях являлся тенбэйэ шоромох, т. е. «сильный человек», «богатырь». Им мог быть не только единокровный член рода, но чаще зять или просто адоптированный. Это дает основание предполагать, что должность военного вождя не являлась наследственной в роде.

Функции старейшины и богатыря были строго разграничены. Последний являлся защитником рода от врагов. Он спит с оружием в руках, не раздеваясь, и просыпается при малейшем шорохе. В. Иохельсоном отмечен, по преданиям, интересный факт, а именно, что руководителем войны, как и охоты, являлся старейшина: «Он руководит охотой и войной». К сожалению, каким образом осуществлялось это руководство и каковы были взаимоотношения старейшины и богатыря — неизвестно. Вероятно, они были подобны взаимоотношениям между старейшиной и первым охотником, которые уже освещены выше.

Для ясности кратко повторим их. Охотой руководил старейшина, и только когда были обнаружены следы зверя, он разрешал первому охотнику идти вперед, тем самым передавая инициативу в его руки. Поскольку военный вождь (богатырь) и первый охотник часто совмещались в одном лице, то имеются все основания предполагать, что и во время войны оба эти лица были связаны подобными же взаимоотношениями. Таким образом, повидимому, и у юкагиров военный вождь являлся лишь исполнителем уже принятых решений. Свою инициативу он мог проявлять юнко непосредственно в бою.

Система добровольной военной подготовки носила тот же характер, чго и у чукчей. Каждый взрослый мужчина рода являлся в то же время и воином. Следует отметить лишь один социальный момент, не зафиксированный у чукчей. В. Иохельсон пишет: «Обучение в военных упражнениях, которому юноши подвергались, проводилось не семьей, а родом, наиболее старые воины становились инструкторами юношей». Таким образом, военная подготовка являлась общественной функцией рода, а не отдельных лиц. Подготовка имела те же цели, что и у чукчей.

Относительно военных организаций ительменов известно немного. Но эти материалы достаточно достоверные и четкие. В начале XVIII в. численность отдельных военных объединений ительменов доходила до 300 человек.

В основе построения военных союзов лежал родовой принцип. С. Крашенинников пишет: «Войны междиними частые были, река на реку или острожек на острожек». В челобитной камчатских служилых людей от 1711 г. рассказывается также о нападении большого числа ительменов под руководством Канача, который «собрався с родами своими Большой реки пяти острогами». 2 Подобные данные о совместных выступлениях речных объединений имеются и в других архивных документах. При анализе социальной организации ительменов было выявлено, что род или группа родственных родов жила по берегам одной реки. Приведенные выше цитаты из архивных документов не оставляют сомнения в родовом характере военных объединений ительменов.

С. Крашенинниковым оставлено обстоятельное описание восстания ительменов 1731 г., написанное им со слов участников. 3 Оно согласуется и с архивными документами, относящимися к этому событию. 4 В них можно найти несколько очень характерных моментов. Восстание организуется заранее, инициаторами его являются нижнешантальские (ниж- Им некамчатские), ключевские и еловские ительмены, которые зимой, используя обычай гостеприимства, разъезжают по Камчатке и заключают союзы. Под названием Камчатка, вероятно, следует понимать реку Камчатку, так как в дальнейшем фигурируют только жители данной реки и ее притоков — от Крестовской до устья. Следовательно, и здесь в основу военного союза положено объединение по реке, т. е. родовой принцип.

По историческим документам довольно четко прослеживается организация отдельных боевых подразделений по селениям, т. е., повидимому, по родам во главе с их вождями. Достаточно привести некоторые выдержки: «Августа "27 дня прибыли на Ключи к жилищу изменника

Дадей и Урила с родниками», «И после того прибыл де к нему в острог изменник Фетька Харчин с Ключевскими и со своими сродниками», «Верхоеловской тойон Тигель со своим родом побежал в еловские вершины» и т. д. диствительной властью. Об этом говорит следующий факт: когда Харчин вел переговоры с казачьим отрядом о примирении, то говорил, что «он более воевать не хочет, и поедет уговаривать сродников своих и подчиненных; но будучи назад отпущен прислал ответ, что сродники его к миру не склоняются». Вряд ли этот факт можно трактовать только как тактический прием ведения боя. Действия Харчина скорее указывают на то, что, власть военного предводителя была ограничена, но кем — по материалам С. Крашенинникова решить трудно. С другой стороны, доказательством ограничения функций военачальников могут служить данные, приводимые Г. Стеллером по вопросу о двух категориях вождей у ительменов. «Я узнал. С. П. Крашенинников, ук. соч., стр. 692.

Руководителями восстания хотя и считались еловский тойон Федор ,

Харчин и его дядя ключевский тойон Голгоч, но они не обладали исполни- л;нм

2 Памятники Сибирской истории XVIII в., кн. I, стр. 461.

3 С. П. Крашенинников, ук. соч., стр. 493—500.

4 Колониальная политика царизма на Камчатке. . ., стр. 47- -81.

5 Там же, стр. 63. і - С

0 Там же, стр. 66. 3 11

7 С. П. Крашенинников, ук. соч., стр. 496. Силліін

Там же. * W

что в былое время у них действительно были эремы или повелители, которым они добровольно предоставляли властвовать над ними, ставя, однако, их тут же в известность, что власть его касалась только военных походов. . . Кроме того, ительмены содержали во всех острогах или при отдельных родах особых старшин, обычно наиболее преклонных по возрасту и наиболее толковых людей. Они называют их каасу уижучич, т. е. «удальцами».

Таким образом, наличие двух категорий вождей уже говорит об ограничении власти военачальников. В сообщении Г. Стеллера вызывает большое сомнение лишь перевод слова каасу уижучич. С. Крашенинников пишет, что значение его «толмачь перевесть не мог». В словаре Робека термин уижучич означает «господин» , невидимому, в значении «вождь», «руководитель». Принимая во внимание большую точность словарных записей, сделанных участниками экспедиции Биллингса, скорее можно согласиться с мнением Робека.

По материалам В. Ирхельсона, у коряков во время боя «верховная власть» была в руках айым'а, т. е. «сильного человека», но «руководство в войне не всегда поручалось тому, кто был старейший в мирное время». 4 Имеются также указания, что оборонительные и наступательные союзы оленных коряков были аналогичны чукотским.

Подытоживая весь вышеизложенный материал, можно сделать несколько предварительных выводов.

1. Народы крайнего северо-востока Сибири — чукчи, коряки, ительмены, эскимосы и юкагиры — в XVII—XVIII вв. не имели постоянных военных формирований. В борьбе против чуждых племен создавались временные дружины, количественно не превышавшие 200—400 человек. Демократические принципы рода — всеобщее вооружение парода на добровольных началах — были еще в полной силе.

2. Военные объединения в XVII—XVIII вв. создавались по родовому принципу, в них обычно принимали участие родственные по происхождению роды. Это имело место у ительменов и юкагиров. У чукчей и коряков родовая организация к XVIII в. была сильно деформирована и основные атрибуты рода утрачены, но родовые традиции были настолько сильны, что на их основе все же еще создавались временные объединения в целях нападения или защиты. Это обстоятельство в значительной степени задерживало полное стирание следов родовой организации, по крайней \К-]Ѵ у чукчей.

Принимало ли участие в создании военных объединений племя — неизвестно, так как форма и характер племени у пародов крайнего северо-востока остались неизученными. Решение этого вопроса в отношении ительменов и юкагиров стоит в прямой связи с характером их речных объединений.

4. Функции гражданского и военного руководителя у всех разбираемых нами народностей не совмещались. Гражданская власть сосредоточивалась в лице старейшины сохранившегося рода (юкагиры, ительмены) или деформированного рода (чукчи, коряки, эскимосы). У кочевых народов старейшина руководил перекочевкой и хозяйственной жизнью, у оседлых — промыслами. Лигэйэ гиоромох юкагиров, ительменов выбирались из наиболее авторитетных и старших по возрасту мужчин. Даже у оленеводов (чукчи, коряки), у которых имущественное неравенство развилось сильнее, старейшина не обладал исполни-тельной властью, он являлся лишь руководителем жизни общины.

Для военных целей у этих народов выделялись военачальники. Ими могли быть наиболее сильные физически и смелые люди. На это указывает ::::

терминология — чукотское слово эрмэчын (в буквальном переводе «сильный», «насильник», «воин»), то же айым у коряков, тенбэйэ шоромох («сильный человек») у юкагиров. Круг их обязанностей ограничивался лишь военными походами. Вполне возможно, что были случаи, когда гражданские и военные функции совмещались, но это зависело от качеств того или иного лица, а не являлось установленным правилом.

Казачьи отписки, челобитные и другие документы оставили нам не- "іи

мало имен «лучших иноземцев», «князцов», «тойонов», многие из которых являлись руководителями вооруженных отрядов, организаторами нападений. К сожалению, по этим документам трудно судить о правовом положении и функциях военных предводителей — являлась ли эта должность выборной пожизненно или ограничивалась отдельными походами и представителем какой социальной ячейки каждый из них являлся, т. е. был ли он военным вождем рода, племени или временного союза и т. д.

Несомненно, что Федор Харчин, который упоминался выше, являлся в 1741 г. военным руководителем крупного объединения ительменов р. Камчатки. Таковыми можно считать «лучшего иноземца» р. Большой — Ка-нача, упоминаемого в документах 1711 г., авачинского ительмена Вахлыча (1741 г.) и, вероятно, некоторых других. ! " !

Неизвестно, к какой категории вождей у юкагиров относились такие лица, как «лутчей князец изо всей Алазеи» Манзура, Пелева с Индигирки и др., неоднократно фигурирующие в документах середины XVII в. Отсутствуют конкретные данные также о корякских предводителях, таких, как Алык, Чеивиткин, Анвулан, Эвонта, Таватам и др., и о той роли, коюрую они ill рал и .

Относительно чукчей можно с достаточной определенностью сказать, что некоторые из упоминаемых в документах XVIII в. «лучших мужиков» являлись военными предводителями довольно крупных объединений. Это может быть отнесено к таким лицам, как Кея, Теврюн (приморские чукчи).

4. Несмотря на неполноту сведений, исторические материалы скорее указывают на зависимость военных вождей, как и вождей мирного времени, от «совета» («совета старейших», «совета стариков»), чем на их неограниченную власть. Достаточно вспомнить переговоры чукотской делегации с майором Шмелевым или поведение предводителя ительменов Федора Харчина. Эти сведения вполне согласуются и с другими источниками — этнографическими и фольклорными, приведенными выше.

5. Специфические условия жизни народов крайнего северо-востока Сибири — редкое население, разбросанное по громадным пространствам тундры и лесотундры, при низком уровне развития производительных сил, — задерживали консолидацию родо-племенной организации в прочные союзы, наподобие конфедерации племен. У чукчей и коряков мы имеем прерванный процесс консолидации. У них лишь в целях защиты организовывались более или менее крупные, но непрочные объединения, которые как создавались, так и распадались в зависимости от обстоятельств.

Наибольшей численности военные объединения достигли во время борьбы с казачьими отрядами, но и в этот период они не представляли

собой органически связанных союзов, — в лице постоянно выборного совета, по крайней мере сведения об этом отсутствуют во всех источниках. Отсюда можно сделать вывод, что у всей этой группы не было постоянной должности военного предводителя всего народа, власть которого была бы ограничена народным собранием. Следовательно, нельзя приравнивать ступень их общественного развития в XVII—XVIII вв. к военной демократии. Война как промысел, ведущийся исключительно ради грабежа, еще не стала регулярной функцией народной жизни, хотя можно сказать определенно, что тенденция к развитию военной демократии была налицо. Наибольшего развития она достигла у чукчей, что конкретно можно проследить на примере чукотско-корякских взаимоотношений в XVIII в. У других народов она была выражена еще слабее. Зарождающиеся формы военной демократии в конце XVIII—начале XIX в. быстро распались в результате воздействия русского государства.

Г л а в а IV Взаимоотношения народов крайнего северо-востока сибири

Обмен

Первобытный обмен возникает из общественного разделения труда: <нг существует обмена без разделения труда, будь последнее первобытным или само уже историческим результатом». В «Капитале» К. Маркс это положение развивает более подробно. «С другой стороны, как я уже отметил раньше, обмен продуктами возникает в тех пунктах, где приходят в соприкосновение различные семьи, роды, общины, потому что в начале человеческой культуры не отдельные индивидуумы, а семьи, роды и т. д. вступают между собой в сношения как самостоятельные единицы. Различные общины находят различные средства производства и различные жизненные средства среди окружающей их природы. Они различаются поэтому между собой по способу производства, образу жизни и производимым продуктам. Это—те естественно выросшие различия, которые при соприкосновении общин вызывают взаимный обмен продуктами, а следовательно, постепенное превращение этих продуктов в товары».

На крайнем северо-востоке задолго до прихода русских создались все необходимые предпосылки для возникновения обмена. Как уже было указано, в этом районе благодаря географическим и историческим условиям сложились различные хозяйственно-экономические комплексы. Чукчи — едины этнически, но неоднородны в хозяйственном отношении. Они занимались двумя видами хозяйственной деятельности — морской охотой (так называемые пешие, сидячие, или оседлые, чукчи) и сухопутной охотой с оленеводством, причем последнее постепенно заняло у этой группы ведущее место (оленные, или кочевые, чукчи).

Еще более сложный хозяйственный комплекс представляли коряки. Среди них выделилась чисто оленеводческая группа (оленные коряки), группа морских охотников (приморские, или сидячие, коряки) и группа рыболовов (сидячие коряки). У юкагиров преобладала сухопутная охота и рыболовство. Оленеводство у них было слабо развито, за исключением чувагщев. Азиатские эскимосы в XVII—XVIII вв. составляли единый хозяйственный комплекс с приморскими чукчами. И, наконец, ительмены, которые являлись типичными речными рыболовами.

Таким образом, естественно выросшие различия в хозяйственной деятельности повлекли за собой производство различных продуктов и их обмен. При рассмотрении обмена следует также учитывать взаимоотношения с соседними народами — американскими эскимосами, курильскими айнами, тунгусами и ламутами, а для XVIII в. и позднее — проникновение в сферу обмена русских товаров и вовлечение этих народностей в орбиту товарно-денежных отношений.

Обмен носил потребительский характер, выменивались те предметы, в которых ощущался недостаток. С. Крашенинников, как очень тонкий наблюдатель, заметил эту специфику первобытного обмена: «Но их торги от русских весьма отменны, ибо оные в запас ничего не покупают, каково б дешево ни было, а когда понадобится, то и за гривенник трехрублевого дать не жалеют. И это всем здешним народам свойственно есть».

Оленеводы (оленные чукчи и оленные коряки) были заинтересованы главным образом в продукции морского промысла — шкурах морских животных, мясе, жире, китовом усе, — которую им давали приморские жители (приморские чукчи, азиатские эскимосы, приморские коряки). Взамен этого приморские жители получали от оленеводов оленьи шкуры, ровдугу, мясо, готовую одежду, сухожильные нитки и т. п. Кроме того, чукчи приобретали от коряков деревянные изделия: луки, полозья для саней и др. Те же самые объекты фигурировали и во внутриплемеином обмене чукчей и между обеими группами коряков, у последних в обмен шла еще рыба. В обмене между коряками и ительменами со стороны коряков поступала продукция оленеводства, со стороны же ительменов пушные меха и мех собак, преимущественно белых.

Меновые связи существовали также между ительменами и курильскими айнами. Ительмены доставляли главным образом меха, айны — японские товары (в частности бамбук, глиняную и деревянную посуду), ядовитые корни для отравленных стрел и др. Позднее в процесс обмена этих народностей вошли русские товары.

Таким образом, все народы крайнего северо-востока были втянуты в обменные отношения, если не непосредственно, то через своих соседей. Так, например, товары попадали от чукчей к ительменам через коряков, к корякам от азиатских эскимосов через оленных чукчей, от американских эскимосов к оленным чукчам при посредничестве приморских чукчей и азиатских эскимосов и наоборот и т. д.

Формы обмена в зависимости от конкретных исторических условий были различны. Народностям северо-востока Сибири в XVII—XVIII вв. было известно несколько форм обмена. На них и остановимся подробнее, разбирая отдельные конкретные примеры.

Наибольшее количество материала сохранилось об обменных отношениях между приморскими чукчами — азиатскими эскимосами и жителями американского побережья. Обмен между обеими группами восходит к глубокой древности. Первоначально продуктами обмена с чукотской стороны являлись оленьи шкуры, которые шли на пошивку одежды, спальных пологов и т. д., готовая одежда, отчасти мясо. В свою очередь чукчи получали от американских эскимосов шкуры пушных зверей, как то: росомах, куниц, бобров, лисиц, медведей — главным образом для одежды, а также готовую одежду из этих мехов. Важным продуктом обмена со стороны американских эскимосов являлось также дерево и изделия из него, так как на азиатском побережье леса очень мало. Обменивались деревянные части байдар, целые байдары, деревянная посуда, луки, деревянные части яранг и другие предметы. Кроме того, поступала глиняная посуда, а возможно также обсидиан для наконечников стрел и копий.

С приходом русских картина обменных операций резко меняется. На первое место выдвигаются русские товары — табак, железные изделия (котлы, копья, ножи, топоры и др.), бисер. Они находят большой сбыт в Америке. С американской же стороны усиливается приток пушнины — высококачественные сорта лисиц (черная, черно бурая, огневка и др.), куницы, бобры, песцы (особенно голубые), продукция морской охоты (главным образом моржовый клык). Все это через чукчей поступает на русский рынок. Такое положение существовало до второй половины

XIX в., когда на сцену выступают американские китоловы и непосредственный обмен чукчей с американскими эскимосами резко падает. Но рассмотрение этих изменений не входило в задачу данной работы.

Жители американского побережья Берингова моря и его островов фигурируют в литературе под названием кергаули.

Обмен между островными эскимосами и приморскими жителями азиатского побережья происходил на островах Берингова моря, куда приезжали на своих байдарах и материковые эскимосы Америки. Центрами, где происходил обмен, являлись о-ва Гвоздева (о. Ратманова и о. Крузенштерна), острова св. Лаврентия и Кинга. Обычно торговые поездки происходили летом на байдарах, реже зимой на собаках или оленях, когда замерзал пролив. Ф. Врангель описывает такие предприятия следующим образом: «Острова Гвоздевы, по положению своему, представляют самые удобные сборные места для съездов жителей обоих материков. Летом на байдарах, а иногда и зимою по льду на санях, запряженных собаками, приезжают сюда, с одной стороны чукчи. . ., с другой — жители м. Ныхта . . . Чукчи не довольствуются товарами, какие получают с этой стороны: они пускаются на байдарах, и иногда зимою по льду на остров св. Лаврентия. . . С тою же целью (т. е. обмена, — В. А.) имеют они сношения с жителями острова Укивок, переезжающими на американский берег». Южнее о. Кинга, как сообщает в той же работе Ф. Врангель, чукчи не ездили. Здесь роль посредников выполняли эскимосы о. Аяк. Последние с товарами, полученными от чукчей на о-вах Гвоздева, отправлялись вдоль американского побережья к югу от о. Кинга. Там они обменивали привозные товары на пушнину, которая шла к чукчам тем же путем. Значение о-вов Гвоздева как менового центра сохранялось до второй половины XIX в., значение же о. Кинга, невидимому, падает значительно раньше. * Остров св. Лаврентия в развитии обмена играл меньшую роль, чем о-ва Гвоздева, и Кинга.

Обмен на материках как Азиатском, так и Американском происходил реже и менее интенсивно. «Оседлые чукчи лишь изредка решаются отправиться сами в Америку для меновой торговли». 2 То же самое можно найти в записках капитана Шишмарева (1821 г.): «Чукчи для торговли ездят на острова Гвоздева. . ., а иногда переправляются прямо на противоположный берег Америки». 3 «Островитяне сходятся с эскимосами зимою; на Азиатском материке туземцы являются чрезвычайно редко». 4 Подобные сообщения зарегистрированы и в других источниках. Лишь во второй половине XIX в. усиливается материковый обмен в противовес островному.

Обмен носил военизированный характер. Он совершался со взаимным недоверием и часто граничил с грабежом. По рассказам чукчей, записанным В. Богоразом, «в Нуукане или Уэлене бывали ярмарки, которые располагались вне селения на отмели морского берега из опасения враждебных действий. . . Обе стороны являлись на торг в полном вооружении и предлагали друг другу товары на концах копий; или держали связки шкур в одной руке, а в другой обнаженный нож, в полной готовпости вступить в бой при малейшей тревоге». 5 По сведениям К. Мерка, «жители острова Окипен встречают, по своему обычаю, байдары чукчей в полном вооружении, в доспехах, с луком, стрелами и ножами, а также провожают их при отъезде, на что чукчи отвечают тем же самым. Островитяне распределяют чукчей- между собою поодиночке и во время их пребывания ходят и сидят в своих жилищах всегда с обнаженными ножами». Интересные подробности процесса обмена передает сотник Ко-белев: подъехав к о. Кинга, чукчи остановили байдары, «оделись в куяки, в руках копье, луки и стрелы на тетивах». То же проделали и островитяне, однако, замечает Кобелев, все это было только «для примера». 7

Военный характер обмена между азиатским и американским побережьями подчеркивают и другие наблюдатели (Ф. Врангель, Г. Майдель). Язык ярко отразил специфику военизированной формы обмена.

Древнее чукотское слово элпурыркын — «менять» имело еще и другое значение — «кровомщение», в смысле обмениваться местью. Современный же чукотский язык, пишет В. Богораз, имеет и другой термин вилиуркын — «торговать», он существует и в корякском языке в значении «мириться».

Кроме работы Ф. Врангеля, интересные сведения об обмене на этих островах имеются: в сообщении чукчи Дауркина «о торгах» во второй половине XVIII в. на о-вах Имялеине (эскимосское название о. Ратманова), Инялине (эскимосское название о. Крузенштерна) и Акибяне — о. Кинга (Сведения о Чукотской земле в XVIII столетии. Вестн. РГО, 1853, ч. IX, стр. 13); в рукописи К. Мерка и ряде других.

1 Арх. ИЭ, д№ кл. 42.

3 Сведения о чукчах капитана Шишмарева. Зап. Гидрогр. департ., ч. X, СПб.,

1852. с р. I'L .

5А. А р г е н т о в. Северная земля, стр. 21.

В. Г. В о г о р а з. Чукчи, ч. I, стр. 79.

6 Арх. ИЭ, д. № К 7| , л. 42.

7 Морск. истор. арх., фонд экспедиции Биллингса, д. 28, л. л. 403—406. (Цит. по: И. В д о в и н. Расселение народностей северо-востока Азии. . ., стр. 263).

8 В. Г. Б о г о р а з. Чукчи, ч. I, стр. 81.

Фольклор настолько красочно рисует военный характер чукотско-эскимосского обмена, что трудно бывает провести грань между мирным обменом и военным столкновением. В «Сказании об Эленди и его сыновьях» герой приходит к американским эскимосам и требует тюленьих шкур, ремней, жиру и т. д. Получив отказ, он силой забирает просимое и уводит в плен самого хозяина. В других рассказах отказ эскимоса дать китовое мясо приводит к схватке.

Традиции этой формы древнего обмена долго сохранялись в памяти населения. Характеризуя русско-чукотскую меновую торговлю, Г. Май-дель пишет: «Они (чукчи, — В. А.) поднимали спор, а так как являлись на торг по обыкновению вооруженными, то происходили кровавые схватки». К. Дитмар, со слов своих информаторов, пишет: «Еще в начале нынешнего столетия (XIX в., — В. А.) торговля с чукчами была весьма опасна, потому что торговали с обеих сторон с оружием в руках и часто бывало более грабежа, схваток и убийств, чем размена товаров».

Другой формой обмена, также распространенной как в Азии, так и в Америке, являлся так называемый немой обмен («немой торг»). Он заключался в следующем: одна из обменивающих сторон, например чукчи, оставляли продукты на берегу и уходили. Тогда появлялись эскимосы, брали понравившиеся вещи и взамен оставляли свои. После этого вновь появлялись чукчи, забирали оставленное и этим акт обмена считался завершенным. О. Коцебу приводит следующие подробности о немом обмене на о. Шамиссо. «Приезжий кладет на берег несколько товаров и удаляется. Американец приходит, рассматривает сии вещи, кладет подле них столько мехов, сколько за оные примерно дать хочет и потом также уходит; за сим приближается опять приезжий, осматривает, что ему дают, и когда доволен, берет меха, оставляя свои товары; в противном же случае не берет ничего, удаляется еще раз и ожидает от покупщика прибавки. Таким образом, весь торг производится безмолвно». Подобным же образом был совершен обмен в 1646 г. между чукчами и отрядом промышленного человека Исая Игнатьева в Чаунскои губе. 4 Немой обмен в древности впервые зафиксирован Геродотом, а позднее описан у многих народов, живущих первобытно-общинным строем.

Третьей формой обмена, существовавшей на крайнем северо-востоке, являлся обмен, связанный с обычаем гостеприимства. Эта форма характерна для внутриплеменного обмена или обмена между родственными племенами, например между оседлыми и кочевыми коряками. Суть ее заключается в следующем: осенью оленные коряки посещали знакомые семьи в приморских селениях; хозяин информировал гостя о своих запасах, а гость выражал свои пожелания, что бы тот хотел получить, в таких случаях отказы со стороны хозяина бывали редки. Затем гость забирал все просимое и уезжал. Через некоторое время такую же поездку совершали приморские в стойбища кочевых и таким же образом получали нужные предметы. Эта форма обмена была типична для коряков, а также для ительменов. С. Крашенинников прекрасно описал ее под названием «О сведении дружбы и о подчивании гостей партикулярно». Он сообщает: «Между собою менялись тем, в чем один против другого имел изобилие. . . а мена оная отправлялась под видом сведения дружбы».

Таким образом, на крайнем северо-востоке Сибири можно проследить три формы обмена: первая — военизированный обмен, вторая — немой обмен и третья — обмен под видом гостеприимства.

Военизированный обмен развился при соприкосновении двух чуждых и враждебных племен. В этом случае, с одной стороны, сталкивались экономические интересы обоих племен, для которых обмен являлся необходимостью; с другой — в лице каждого представителя чуждого народа данное племя видело своего врага. Отсюда происхождение обмена с оружием в руках, малейшее недоразумение в процессе обмена приводило к кровавым столкновениям.

Интересно в этом плане замечание К. Мерка о том, что оседлые чукчи редко сами посещают Америку для меновой торговли, «обычно же они посылают туда замужних пленниц». Принимая во внимание, что пленными у приморских чукчей почти всегда были американские эскимосы, станет понятно, что на них распространялись законы неприкосновенности своего племени и, следовательно, обмен происходил мирно. Позднее, когда враждебные отношения были изжиты, в традициях еще долго сохранялся прежний порядок.

Вторая форма обмена — немой обмен — вероятно, являлась попыткой урегулировать межплеменные взаимоотношения. Такая форма исключала физическое общение, следовательно, предотвращала враждебные столкновения представителей двух чуждых племен. Искать генезис этой формы только в иноязычности племен вряд ли правильно. Во-первых, имеются обратные факты: так, несмотря на языковую общность азиатских и американских эскимосов, у них бытовала эта форма обмена. Во-вторых, если дело сводилось только к незнанию языка чуждого народа, то чем может быть объяснен такой сложный процесс обмена с исчезновением то одной, то другой стороны, а не просто с глазу на глаз. Поэтому, вероятно, не разноязычность являлась причиной возникновения такой формы обмена. Правда, часто, а может быть и в большинстве случаев, немой обмен был характерен для иноязычных народов, но причину этого надо, невидимому, искать в том, что «в действительности племя и диалект по существу совпадают». Чуждые племена говорили на разных языках или диалектах.

При анализе сравнительного материала заслуживают внимания некоторые факты, повидимому, относящиеся к пережиточным формам немого обмена. Так, алеуты, по словам И. Веииаминова, никогда не обмениваются с глазу на глаз, а всегда через посредника. Последний входил в жилище, где находились желающие меняться, обычно приезжие, и предлагал вещи своего патрона. «Но имя хозяина, кому принадлежит эта вещь, никогда не объявляется, хотя и все узнали его по вещи», подчеркивает И. Вениаминов. У коряков, живущих по побережью Тихого

океана, молодежь в масках ходит из жилища в жилище и жестами выражает желание получить те или иные предметы. В свою очередь члены тех семейств, которые давали вещи, получают отдарки таким же способом. У чукчей на празднике Кереткуна женщины устраивали обмен подарками. Гости собирались около входа в полог, подсовывали какую-нибудь вещь под край полога и просили дать им взамен другую. Хозяйка, которая находилась в пологе, брала подсунутое, а на ее место _ 2 кіаіа просимое-.

Во всех приведенных случаях ярко выступает одна и та же тенденция — продавец и покупатель не видят друг друга или происходит инсценировка, что они не знают один другого. Здесь невольно напрашивается вопрос — не является ли это пережитками немого обмена? У алеутов традиции этой формы нашли отражение на поздних стадиях в выделении специальных посредников, у чукчей, коряков, а также американских эскимосов следы ее сохранились лишь в религиозных праздниках.

Таким образом, у народностей крайнего северо-востока первые две формы из отмеченных выше были типичны для межплеменного обмена. Они сложились в процессе общения между собой чуждых племен и народностей. Можно предполагать, что военизированная форма древнее, чем немой обмен. Последний, повидимому, являлся, как уже отмечалось, попыткой урегулирования межплеменных взаимоотношений, когда стала возрастать экономическая заинтересованность в обмене. Но долгое время обе формы существовали совместно. Характер внутриплеменного обмена был совершенно иной, поэтому и формы его резко отличались от форм межплеменного обмена. Он нашел свое место в общераспространенном институте родового общества, в обычае гостеприимства.

Положение К. Маркса о том, что первобытный обмен характеризуется тем, что «не отдельные индивидуумы, а семьи, роды и т. д. вступают между собой в сношения как самостоятельные единицы», полностью подтверждается материалами, относящимися к обмену на северо-востоке. Сотник Кобелев в 1789 г. описывает торговые поездки чукчей: «Чукоч собралось около 150 человек на 10 байдарах. С остановками на островах пролива приплыли к Американскому берегу». То же самое сообщает Ф. Врангель относительно американских эскимосов: «Байдар 10, человек 100, в полном вооружении, отправляются в начале июля каждогодно, с этими товарами вдоль берега к югу». Ф. Матюшкин описывает торговые путешествия чукчей на Анюйскую ярмарку, которые «отправляются в Островное с своими женами, детьми, оружием, товарами, оленями и домами», 0 и далее: «Обыкновенно караван их состоит из трех сот человек, в том числе 100 и 150 воинов». Для начала XX в. обычно такой караван состоял из 6 или 8 шатров.

Следовательно, приведенные примеры говорят о том, что и на северо-востоке Сибири только коллективы вступали между собой в обменные отношения как самостоятельные единицы. У нас нет никаких сведений, по какому принципу организовывались подобные караваны, но нет сомнения, что это были не случайно подобранные группы. Выше уже указывалось па особенности проведения обменных операций у чукчей, когда соседние стойбища собирали все имеющиеся у них шкуры и отдавали кому-нибудь одному, который возил их продавать.

Народная память слабо сохранила название мест на азиатском побережье, где происходили древние ярмарки. В. Богораз называет центр древней торговли Нуукан или Уэлен. Другой центр, по его сведениям, находился на р. Анапке (в южной части Парапольского дола), куда сходились оленные чукчи и коряки. В архивных документах, относящихся к первой половине XVIII в., указывается один пункт в районе м. Сердце-Камень под названием «бывшее юкагирское торговище». В «Описании о чукоцкой земли, где оная имеетца», составленном Я. Линденау, также отмечается этот пункт: «а вышеозначенные чукчи во осень около камня, имянуемого Сердце, собираются, а приезжают на санях, китовыми усами подбитых, и переехав Большую речку, ездят на юкагирскую ярмонгу, где доселе они чукчи с юкагири мену имели». Судя по последующему тексту описания Я. Линденау, пункт Сердце-Камень находится в районе зал. Креста. Здесь, повидимому, имеется в виду гора около восточного берега этого залива, обозначенная на многих старинных картах, ее нельзя смешивать с м. Сердце-Камень, который расположен на Ледовитом океане.

Несомненно места древних ярмарок не исчерпываются этими пунктами, их было значительно больше, но, к сожалению, материалы по данному вопросу слишком скудны.

«В принципе каждое племя считалось состоящим в войне со всяким другим племенем, с которым оно не заключило специального мирного договора». Это положение Ф. Энгельса может быть проиллюстрировано и на конкретном материале истории народов крайнего северо-востока Сибири. Во многих языках здесь слово «чужой» является синонимом слова «враг». Так, в корякском языке термином таннытан (танъг) обозначается «враг» и «чужой». То же значение он имеет и в чукотском языке. Ламутское старинное название юкагира булын имеет и второе значение «враг».

Судя по фольклорным материалам и историческим документам, наиболее враждебные отношения существовали между оленеводческими народностями — чукчами и коряками. Вся история их конца XVII— XVIII в., богато насыщена эпизодами этой борьбы. Первые письменные источники о чукотско-корякских военных столкновениях относятся к концу XVII—началу XVIII в. и прослеживаются почти до конца XVIII в. Наиболее значительные нападения чукчей на коряков, по исследованиям А. Сгибнева, были совершены в 1725, 1744, 1741, 1747 и 1748 гг.; с 1759 г. они происходят почти ежегодно. Лишь в 70-х годах XVIII в. чукотско-корякские военные столкновения прекращаются.

Если обратиться к фольклору, то предания обоих народов очень красочно отражают враждебные отношения между ними. По мнению В. Бо-гораза, систематические военные столкновения между чукчами и коряками относятся к сравнительно позднему времени.

Исторические материалы показывают, что оленьи стада являлись не только основной, но и единственной причиной военных столкновений между ними. Антагонизм чукчей и коряков на этой почве ярко прослеживается в преданиях обеих народностей. В чукотском языке в отношении коряков наряду с термином таннытан существовал еще другой: в противоположность всем другим таньгам чукчи называли коряков лии-таннытан, т. е. «настоящий враг». Чукотские предания о борьбе с «настоящими таньгами» обычно заканчиваются уводом оленей у последних. Таковы предания: «Тало, таньгинский воспитанник», «Сказание об Эленди и его сыновьях», почти все предания цикла «Времен войны вести» и др. 2 В этих сказаниях типичны такие концовки: «Согнал оленей как большое стадо, ибо их было так много, что их дорога от переднего до заднего протянулась через всю реку и через косу и ушла на гору», «Стадо угнали с собой», «Стадо забрали», «Забрал стада. . . Ушел домой, стал богат» и т. п.

А. Сгибнев на основании архивных сведений XVIII в. приводит следующие данные о захвате чукчами стад, принадлежавших корякам: в 1748 г. чукчи «отняли у коряков 11 табунов оленей, в которых было до 21 000 голов»; 4 в 1748 г. они угнали 7 табунов оленей; в 1776 г. — несколько табунов и т. д. По архивным изысканиям И. Вдовина, количество оленей, захваченных; чукчами у коряков с 1725 по 1774 г., составляло около 240 000 голов. Вероятно эти цифры сильно преувеличены, так как они составлены на основании сведений, полученных от коряков, которые являлись обиженной стороной. Но все же они ясно указывают на то, что единственной причиной нападений чукчей на коряков являлся захват оленьих стад. Когда прапорщик Ковалев в 40-х годах XVIII в. послал команду к корякам для сбора у них 1000 оленей, то «коряки не могли исполнить этого требования, потому что чукчи отогнали почти все их табуны».

б н е в . Исторический очерк главнейших событий в Камчатке. Морск. т. CI, № 4, стр. 109; т. СИ, № 5, стр. 57—58, 59, 61.

А. Сги сборник, 1869,

2 В. Г. Б №№ 142, 144,

4 Там же. ‘А. С г и ( сборник, 1869,)

5 Там же,

4 А. Сги сборник,

7 И. А. сборник. много раз. Материалы по изучению чукотского языка и фольклора, 144, 145, 151 и др.

1869, С. В Сги 1869,

Набеги чукчей на коряков сильно сказывались на экономике последних. С. Крашенинников по этому поводу пишет: «... и ежели бы не было им защищения из Анадырска, то бы чукчи разорили их до основания, и из господ всех бы претворили в холопей, лиша табунов их, принудя жить в земляных юртах и питаться кореньем и рыбою, по примеру сидячих коряк, как то в 1748 и 1749 годах учинили они с катыркинскими и апукинскими коряками». Спустя 100 лет К. Дитмар собрал те же самые сведения: «Об оседлых коряках должно сказать, что первоначально они также принадлежали к оленным кочевым народам, но уже, как слышно, давным-давно обеднели в войнах с чукчами, лишились стад и поселились на берегу моря, дабы посредством охоты и рыбной ловли получать средства к жизни».

Согласно этим материалам, нападающей стороной почти всегда являлись чукчи. За редким исключением все известные нападения коряков были вызваны предшествующими набегами чукчей. Так, например, в 1765—1768 гг. чукчи сделали несколько нападений на коряков-олготорцев и отогнали их табуны. В 1768 г. коряки отправились для преследования чукчей к Шелагскому носу, но это в свою очередь вызвало ответное нападение чукчей в 1769 г., окончившееся опять угоном корякских стад. Превосходство чукчей в бою неоднократно отмечают как казачьи челобитные и отписки, так и этнографические источники. С. Крашенинников, говоря о взаимоотношениях этих двух групп, пишет про коряков: «Одни чукчи их не почитают, но вместо того столь им ужасны, что двадцати человекам чукоч пятьдесят оленных коряк противиться не отважутся», или: «Но хотя в такой нужде они против чюкочь на бой выходить и отваживались, но однакож всегда розбиты и бегством спасать себя принуждены бывали». 4

В. Богораз считает, что инициаторами походов на коряков являлась телькепская группа чукчей (туманские чукчи). «Эта группа представляет чукоч самых диких и неукротимых, и в прежнее время они являлись инициаторами в войнах против коряков». Это весьма правдоподобно, так как туманские чукчи жили на стыке с коряками. Г. Майдель также предполагает, что только южные группы чукчей предпринимали походы: коряков.

Систематические столкновения чукчей с коряками в XVIII в. дали основание многим исследователям считать эту вражду исконной. Так, Г. Сарычев пишет: «. . . сии два народа, имея между собою непримиримую вражду, вели беспрестанно войну». Г. Стеллер говорит, что чукчи являлись заклятыми, исконными врагами коряков. Остатки былой вражды между обеими народностями прослеживаются и позднее. Г. Майдель указывает, что «оба народа всегда предпочитали иметь между собою полосу незаселенной земли».

Где же и когда следует искать истоки вражды между обеими народностями? В этом плане интересное соображение высказано И. Вдовиным. По мнению последнего, чукчи даже в XVII в. не имели еще установившегося оленеводческого хозяйства и поэтому основным источником существования у них служила охота на дикого оленя, и только в XVIII в. окончательно складывается пастушеское оленеводство, главным образом за счет насильственного отнятия стад у коряков.

Вероятно, мелкотабуниое оленеводство, существовавшее у чукчей до конца XVII в., не могло полностью обеспечить их основными продуктами питания и оно в значительной степени дополнялось охотой на дикого оленя. Неудачный сезон охоты или большой падеж домашних оленей заставлял чукчей производить нападения на стада, принадлежавшие корякам. Однако набеги совершались лишь тогда, когда ощущалась нехватка в оленьем мясе, т. е. не были систематическими.

Подобные взаимоотношения могли существовать еще задолго до прихода русских. На этой стадии они ничем не отличались от обычных взаимоотношений между двумя чуждыми племенами.

Политика царского правительства в конце XVII и начало XVIII в. вызвала изменение взаимоотношений между обоими народами. Ясачные коряки становятся союзниками и помощниками казачьих отрядов в их борьбе против неясачных чукчей. Политика царского правительства в этот период сводилась к защите объясаченного населения края от набегов чукчей, чтобы не допустить последних к поколке диких оленей. Так, в 1732 г. командир Охотского порта нринужден был отдать приказ майору Павлуц-кому строить острог в устье р. Анадыря или на р. Березовой «для защиты русских, коряков и юкагирей от немирных чукоч, мешающих последним заниматься здесь промыслом диких оленей». Коряки же, используя свою привилегию ясачных иноземцев, ищут защиты у представителей царской власти. Документы XVIII в. полны жалоб коряков. В них коряки просят местные власти наказать чукчей и предлагают свои услуги в этом деле.

Таким образом, вражда между чукчами и коряками переходит в систематические столкновения, которые продолжаются почти весь XVIII век. В этот период усиливаются: грабительские тенденции со стороны чукчей.

Итогом борьбы XVIII в. явилось большое увеличение оленьих стад у чукчей, а позднее расширение оленеводческих пастбищ на запад и на юг, что привело к расширению территории, занимаемой чукчами. Во второй половине XIX в. граница их расселения на юге распространилась до Палпалских гор и р. Пенжины, а па западе до р. Индигирки.

Иначе сложились взаимоотношения чукчей со своими восточными соседями — азиатскими эскимосами. По чукотским преданиям, столкновения между оленеводческим и приморским населением (в первую очередь с азиатскими эскимосами — айванами) вызывались нарушением родовых норм. Оленевод просит мяса или жира морских животных, айван ему в этом отказывает, тем самым нарушая закон гостеприимства. Происходит состязание в единоборстве, которое обычно оканчивается гибелью айвана. Победивший оленевод забирает желаемую пищу и с добы-чзй возвращается домой.

Историко-этнографические материалы XVII—XVIII вв. не дают нам никаких указаний о борьбе чукчей с азиатскими эскимосами. Наоборот, по ним до известной степени можно проследить мирный процесс слияния обеих групп населения, который продолжается и по настоящее время. Враждебные действия, отраженные в преданиях, ничем не отличаются от обычных межродовых столкновений — кровная месть за убийство сородича, отплата за отказ в гостеприимстве и т. д. Этот вопрос уже был ІѴІѴІИОІІ выше.

Более агрессивный характер носили взаимоотношения чукчей (главным образом приморских) с жителями Америки и островов Берингова пролива. Военные столкновения на территории азиатского побережья существовали в пунукский период. На это указывают археологические находки пластинчатого панцыря.

Целью военных набегов на жителей американского побережья, судя по фольклору, являлось главным образом отмщение за обиды, захват женщин. Но, кроме этого, приморские жители азиатского побережья и американские эскимосы с глубокой древности были связаны оживленными обменными отношениями. Обмен, как мы видели, носил столь резко выраженный военный характер, что трудно бывает провести грань между торговой экспедицией и военным походом. По преданиям, малейшее недоразумение в процессе обмена приводило к кровавой развязке. Даже самый процесс обмена совершался с оружием в руках и в полном вооружении. Экономическая заинтересованность населения обоих побережий в меновых сделках, с одной стороны, ослабляла внеэкономические поводы к войне, а с другой — оба эти интереса сливались. Таким образом, торговая экспедиция, смотря по обстоятельствам, могла кончиться или полюбовной сделкой или же кровопролитием: насильственным захватом продуктов, убийством мужчин и уводом в плен женщин и детей.

О военных экспедициях чукчей на американское побережье в XVIII в. имеются сведения в отписке казака Петра Попова, относящейся к 1711 г.: «. . .и издавних де лет и поныне у них носовых чюкоч с теми островными людьми меж собою немирно, ходят друг на друга с боем». г В 1756 г.

о том же пишет Б. Кузнецкий: «На ту Большую землю для войны ездят они через губы в кожаных байдарах». 2 В конце XVIII в. об этом сообщают Биллингс 4 и К. Мерк. 4 В. Богораз о подобных экспедициях слышал даже во второй половине XIX в. 5 Для иллюстрации взаимоотношений между чукчами и американскими эскимосами интересный случай приводит О. Коцебу: «Чукчи находятся в вечной вражде с американцами: почтенный гость мой (чукча, —В. А.) назвал их просто злодеями. . . Увидев несколько написанных живописцем нашим изображений жителей берегов Америки, они тотчас их узнали по костям, носимым под нижнею губою, а один из гостеймоих, обнажив нож свой, с пылкостью воскликнул: «„Где бы я ни встретил такого человека с двумя костями, то пронзил бы его"».

Взаимоотношения чукчей со своими западными соседями до прихода русских слабо отражены в фольклоре. Чукотские предания совсем не упоминают о столкновениях с юкагирами. В фольклоре же последних чукчи и юкагиры часто считаются братьями. В одном из преданий красочно описывается горе юкагиров по поводу неумышленного убийства ими чукчи: «Смотри солнце, что мы сделали: мы брата убили».

Памятники Сибирской истории XVIII в., кн. 1, стр. 458.

2 Сев. архив, 1825, ч. 18, стр. 189.

4 Историческая записка о чукотском народе, обитающем около берегов Ледови того моря. Вестн. РГО, 1856, ч. XVIII, стр. 20. , 1 Арх. ИЭ, д. , л. 41.

5 В. Г. Богораз. Чукчи, ч. 1, стр. 79.

О. Коцебу. Путешествие в Южный океан и в Берпнгов пролив. . ., ч. 1, стр. 154.

Ранние исторические документы также не дают указаний на существование враждебных отношений между чукчами и юкагирами. Наоборот, имеются сведения, что оба народа выступали совместно. Так, в отписке верхнеколымского приказчика В. Власьева (1649 г.) говорится, что «омоцкие князцы» изменили «и призвали неясачных омоков и с моря чюхоч и хотели на рыбной ловле служилых людей побить». Подобные сведения приводятся также в сообщении Д. Ерило (1642 г.): «. . . юкагиры и чюхчи в государеве ясаке отказали, и по обе стороны Алазейские реки обошли, и учали нас они алазеи с обеих сторон стрелять»; на это же указывается в отписке Петра Немтинова от 1716 г. и др. Весьма вероятно, в ряде случаев межплеменная вражда и имела место, но она могла вызываться мщением, отплатой за оскорбление и т. д.

Со второй половины XVII в. взаимоотношения чукчей и юкагиров развиваются уже на другой основе. Объясаченные юкагиры, как и коряки, становятся помощниками казачьих отрядов против агрессивных стремлений чукчей за обладание оленями и пастбищами. Так, в 1713 г. для доставки ясака из Камчатки в Якутск и охраны его в пути В. Колесов просил из Анадырского острога прислать служилых и промышленных людей и ясачных юкагиров. Несколько ранее, в 1709 г., служилые Анадырского острога посылали новокрещенных юкагиров «для призыву в ясачный платеж немирных чукоч».

Чукчи в этот период начинают систематически нападать на юкагиров, отбирают у них оленей, сгоняют с промысловых угодий. Жалобы ясачных юкагиров на чукчей и просьбы оградить их от этих набегов имеются в большом количестве в архивных документах. Приведем некоторые из них. «В прошлом, великий государь, во 184-м году немирные и не-ясашные иноземцы чюкьчи- побили наших многих лучших людей и улусных и жен и детей в полон вьзяли и оленишек отгонили, приходя в нашы ясачьные промыслы», — писали алазейские ясачные юкагиры якутскому воеводе Ф. Бибикову в 1678 г. Подобные сведения сообщает также В. Игнатьев: «И из того де Анадырского острогу служилые люди и ясач-іье юкагиры плавают по Анадырю вниз для промыслу оленей; и тех де служилых людей и ясачных юкагирей немирные чюкчи побивают и жен и детей берут в полон». В 1645 г. юкагиры доставили в Нижнеколымское зимовье чукотского «князца» Миту в качестве аманата. Перечень подобных документов может быть увеличен.

Враждебность чукчей к ясачным юкагирам была подмечена еще Ф. Врангелем и Г. Майделем. «В войнах с чукчами они (юкагиры, — В. А.) и чуванцы доставляли главный контингент помощников казакам; затем они были оплотом колымских поселенцев с востока, проживая на обоих Анюях и тем преграждая чукчам путь к Колыме*. Ф. Врангель со слов Ф. Матюшкина пишет: «... будучи подданными и союзниками русских, туземцы (чуванцы, юкагиры, — В. А.) сделались непримиримыми врагами диких соседей —чукчей и коряков». В этом отношении не прав

В. Огородников, когда он, совершенно не учитывая влияния помещичье-крепостнического государства, говорит, что, кроме коряков, с юкагирами нередко враждовали чукчи.

Столкновения между ясачным и неясачным населением типичны и для других народностей Сибири. Еще Семен Дежнев в своей челобитной писал: «И собрався неясачные ламутцкие тунгусы, сот с пять и больши. . . а ясачные тунгусы и якуты за нас стояли и по ним из луков стреляли». В другом документе сообщается: «Да верхнего ясачного зимовья каменные ясачные юкагиры подали челобитные на каменных же юкагирей, что они не стали к ясачному зимовью с ясаком ходить и им подмогать».

Столкновения чукчей с юкагирами конца XVII и начала XVIII в. резко отразились на-экономическом положении последних. Результатом этой борьбы явилось обнищание юкагиров, которое наряду с другими причинами (сокращение объектов охоты, эпидемии) привело к оскудению и вымиранию юкагирских родов. В конце XVIII в. кжагиры представляли небольшие разрозненные обедневшие группы, которые не могли противостоять впоследствии агрессивности чукчей в их стремлении на запад.

Несколько иначе представляются взаимоотношения чукчей с одной из групп юкагиров — чуванцами. Чукчи в XVIII в. экономически были заинтересованы в оленьих стадах чуванцев, которыми, повидимому, обладали последние. Юкагирские предания, повествующие о борьбе «оленных юкагиров с чукчами, на что указывает В. Иохельсон, вероятно, имеют в виду чуванцев. Желание получить оленьи стада в сочетании с тем фактом, что юкагиры-чуванцы являлись ясачными, вызывало особую неприязнь чукчей. Г. Майдель по этому поводу замечает: «Набеги чукоч повторялись ежегодно, чуванцы не успели соединиться и защищаться общими силами; в течение немногих лет почти весь народ был истреблен, незначительные же остатки его убежали в хребты к корякам и, живя между ними, приняли их обычаи и наречие», и далее: «Сами чуванцы приписывают свое уничтожение исключительно чукчам и особенно указывают на то, что им пришлось вынести на себе всю силу мести чукчей после смерти известного майора Павлуцкого, которого они, чуванцы, были главными союзниками».

К началу XIX в., когда разросшимся оленьим стадам оказались недостаточны пастбища Чукотского полуострова, чукчи стали расширять свои западные границы. В 30-х годах XIX в. их стойбища простирались до р. Большой Баранихи. К концу 50-х годов того же века они перешли уже Колыму и впоследствии достигли р. Алазеи и даже р. Индигирки. Обедневшие группы юкагиров били оттеснены к западу.

В этот период приход чукчей в районы расселения юкагиров был последним крайне желателен, так как нередко в годы голодовок юкагиры питались подарками от чукотских стад или становились пастухами богатых оленеводов. «Чуванцы, не имеющие оленей, занимают берега pp. Анадыря и Малого Анюя, а оленные живут у чукоч на их содержании. . . наблюдают за чукотскими оленями и занимаются обучением их к санной езде», — пишет во второй половине XIX в. А. Трифонов.

По фольклорным материалам, главными врагами юкагиров являлись коряки и ламуты. В отношении коряков можно сказать, что по преданиям они чаще выступали нападающей стороной. 2 Это были отдельные мелкие стычки, вызванные мщением за оскорбление, стремлением расширить пастбища (со стороны коряков), возможностью получить оленей ради мяса (со стороны юкагиров).

По историческим документам трудно охарактеризовать взаимоотношения юкагиров с коряками. В отписке Петра Татаринова от 1714 г. рассказывается о нападении юкагиров па оленный табун около Анадырского острога: «... и оленный табун отогнали, а их всех связали

и платье у них все сняли». Невидимому, пострадавшими являлись коряки, так как в начале отписки сказано, что пастухом при этом табуне был оленный коряк, а в одной из юрт находилась «коряцкая баба». Остальные опубликованные исторические документы, даже ранние, относятся к взаимоотношениям ясачных юкагиров к неясачным корякам и полны жалоб на разбой со стороны последних. Так, например, в челобитной Ф. Ветошки (1655 г.) приводится жалоба ходынских юкагиров на «немирных коряцких людей», которые «побили и погромили, и жен и детей их поймали и оленей отогнали». 4 Но подобные факты не отражают подлинной картины юкагирско-корякских взаимоотношений более раннего периода, поскольку связаны с отношениями ясачного и неясачного населения. Впоследствии обедневшие юкагиры находились в зависимости у коряков, особенно в годы голодовок, пользуясь подачками богатых оленеводов.

Более отчетливо выступают отношения юкагиров с ламутами. Они сложились на почве использования ламутами охотничьих угодий, которыми владели юкагиры. Ламуты — охотники, занимающиеся верховым оленеводством, имели перед пешими юкагирами то преимущество, что могли быстрее объезжать охотничьи угодья, убивая дичь. Юкагиры же при голодовках часто нападали на ламутов с целью захвата их оленей в пищу.

Юкагирский фольклор особенно богат рассказами о столкновениях с ламутами. Предания рисуют, как юкагиры ищут ламутских оленей для еды и в результате борьбы получают их. «Криворот оленей до товарищей пригнал. Много мяса кушая, сидели». В данном случае вражда имела под собой экономическую основу. Некоторые исторические документы также указывают на столкновения юкагиров с ламутами из-за охотничьих угодий. «В прошлом, великий государь, во 186-м году убили у нас (у ламутов, — В. А.) холопей твоих па соболином промыслу на Ковыме реке ковымские ясачные юкагиры. . . родников наших до смерти. . . холопей твоих олени и всякой живот пограбили».

Неприязненное отношение к ламутам на почве нарушения последними сложившихся обычных норм охотничьего промысла сохранялось очень долго. Г. Сарычев пишет об утеснении в промыслах, чинимых ламутами. В 60-х годах XIX в. Г. Майдель отмечал: «Племена, участвующие в ловле оленей на Анадыре, не терпят ламутов потому, что последние охотятся все лето вплоть до осени, а там это в высшей степени не одобряется. . . В это время, обыкновенно в конце августа, там не решаются сделать ни одного выстрела, не зажигают даже огней, чтобы не беспокоить крайне пугливое и осторожное животное. Таких правил ламут не придерживается».

То же отношение к ламутам можно наблюдать и со стороны других народностей северо-востока. К. Нейман, посетивший Анадырский край в 60-х годах XIX в., пишет: «Когда мы были в Анадырском крае, то неоднократно поступали к нам жалобы на ламутов, стрелявших по оленям, когда они собирались переправляться через реку». 4 Подобные сведения приводятся также Г. Дьячковым.

Чукчи на этой почве имели с ламутами частые стычки. «Чукчи упрекают их в том, что они, охотясь за оленями, не всегда дают себе труд отличить диких животных от принадлежащих чукчам, или иными словами, бьют все, что ни подвернется, даже в том случае, если отлично знают, что перед ними прирученное стадо». Имеются указания, что враждебные отношения между чукчами и ламутами сложились значительно раньше второй половины XIX в. По сведениям, собранным В. Бо-горазом, ламуты издавна враждовали с чукчами. В чукотском фольклоре, правда, эти столкновения совсем не отражены, но, как сообщает В. Богораз, в ламутском они очень богато представлены.

О взаимоотношениях коряков и ламутов известно очень мало. Пови-димому, они носили такой же характер, как и с другими народностями северо-востока, т. е. мирные отношения сосуществовали наряду с мелкими стычками, вызываемыми главным образом стремлением охотников-ламутов попасть на территории, занятые коряками.

Взаимоотношения этнических групп на п-ве Камчатке, т. е. коряков и соседящих с ними ительменов, ничем не отличались от обычных межплеменных отношений. Мирные связи, обмен и взаимные браки, уживались с эпизодическими набегамрг, которые нередко оканчивались кровопролитием, пленением и захватом добычи. По преданиям, враждебные столкновения между обеими народностями были довольно часты. С. Крашенинников пишет про коряков: «Войну с камчадалами самоохотно продолжали, потому что оная была всегда прибыльна. Война с камчадалами у них прекратилась, когда Камчатка пришла под российское владение»,

Наряду с этим между коряками и ительменами велся оживленный обмен. Браки между представителями обеих народностей были обычным явленном.

Внутренние конфликты между отдельными локальными группами одной народности и, возможно, племенами вырастали на той же почве. Приморские коряки нападали на чавчувенов (оленеводов) с целью захвата у них оленей. В корякских преданиях часто встречаются такие эпизоды: «Давно жители тундры враждовали между собою. . . Нымы-ланы пытались отнять у (чавчуванов) оленьи стада». Подобный мотив прослеживается и в ряде других корякских преданий. На основании их С. Стебницкий делает вывод, что возникновение военных столкновений между приморскими коряками, с одной стороны, и коряками-олене-водами — с другой, относятся к тому времени, когда сокращение объектов охоты, главным образом дикого оленя, вынудила приморских жителей вступить в более тесный контакт с оленеводами. Этот контакт привел к военным столкновениям. Победителями обычно оставались кочевники-чавчуваны. Отсюда повидимому, исходило полупрезрительное отношение оленеводов к оседлым корякам. Интересную характеристику этих отноше-нийприводит С. Крашенинников: «Немалый повод к спеси дается ими от коряк сидячих, которые их боятся и почитают, так что, хотя бы пастух к ним приехал, все выбегают вон из юрты, встречают, довольствуют, провожают, и сносят всякую обиду, какую бы ни показал коряка. . . Оленные коряки всех их называют своими холопами, а особливо олюто-ров: ибо олюторы испорченное имя из коряцкого алютоклаул, что значит холопа. Да и сами сидячие коряки почти от того не отрекаются»/

Пережитки таких взаимоотношений еще долго сохранялись. Так, Н. Билибин, работавший среди коряков уже в наше время, сообщает: «И хотя в отношениях коряков друг к другу никаких условностей не существует, все же заметно, что приезд оленного в береговом селении производит впечатление большее, чем приезд берегового в кочевое стойбище. Оленного гостя сажают на переднее место, и в обычных услугах гостю со стороны женщин чувствуется оттенок уважении».

К. Мерк подобным же образом характеризовал взаимоотношения оседлых и оленных чукчей: «Оседлые чукчи меняются женами. . . но только между собой, а оленные чукчи с ними не меняются, а также не выдают своих дочерей замуж за оседлых, так как считают их гораздо ниже себя».

Подводя некоторые итоги по вопросу о взаимоотношениях отдельных этнических групп крайнего северо-востока Сибири в XVII—XVIII вв., можно сделать следующие выводы.

1. У племен северо-восточной Сибири задолго до прихода русских из общественного разделения труда возник межплеменной обмен. Как по своему характеру, так и формам он имел специфические черты, свойственные эпохе первобытно-общинного строя. Продукты обмена еще не стали товарами, несмотря на посредничество в обмене соседних народов.

2. Обменные отношения на крайнем северо-востоке нельзя рассматривать как мирные, противопоставляя их военным столкновениям. Поэтому нельзя утверждать, что до такого же времени то или иное племя враждовало друг с другом, затем эти отношения сменились мирными, т. е. установился обмен между ними и т. д. Вооруженные столкновения в виде мелких стычек, отдельных нападений сосуществовали наряду с обменными отношениями и заключениями браков между представителями враждующих племен. Сам процесс обмена часто носил военный характер, особенно если он происходил с чуждым племенем. Это можно проследить на примере обменных взаимоотношений и военных столкновений жителей азиатского побережья с американскими эскимосами.

3. Военные столкновения между отдельными народностями вызывались как внеэкономическими, так и экономическими причинами. К первым следует отнести насильственный увод женщин, месть за оскорбление, кровную месть и другие нарушения норм родового права. Экономическими причинами являлись борьба за обладание охотничьими территориями и захват пищевых запасов. Межплеменные столкновения на крайнем северо-востоке Сибири как по способу ведения, так и в значительной степени по порождающим их причинам мало отличались от межродовых конфликтов. Но причины, лежащие в основе межплеменных столкновений, глубже, чем поводы к межродовой вражде. Если для ительменов начала XVIII в. причиной межродовых столкновений являлось «только, чтоб побив мужиков, девок в полон взять, ибо они девок только за богатство почитали, а прочее ни во что вменяли», то, как мы видели, в конфликтах юкагиров с ламутами, чукчей с коряками, приморских коряков с кочевыми внеэкономические причины отступают на второй план. На первое место выдвигается борьба за охотничьи угодья, захват оленьих стад и т. д. В. Иохельсон пишет про юкагиров: «Юкагиры всегда были на страже против тунгусов или коряков, имея ввиду убить их и захватить их оленей», в то же время «вооруженные столкновения среди самих юкагиров являлись обычно обязательными в одном из двух случаев, ссора из-за женщин или кровная месть за убийство члена рода». Здесь наглядно выступают особенности, лежащие в основе межродовых столкновений, с одной стороны, и межплеменных — с другой.

4. Борьба за обладание или сохранение охотничьих территорий ярко выступает в конфликтах аборигенного населения (юкагиров, чукчей и др.) с ламутами, а также юкагиров с якутами.

Трудность добывания пищи и неустойчивость охотничье-рыболовного хозяйства сделали домашнего оленя притягательной силой для охотни-ков-рыболовов. Из-за этого происходят столкновения между юкагирами и ламутами, между чукчами и корякамр! (вторая половина XVII в.), между юкагирами и коряками.

5. Взаимоотношения чукчей и коряков до конца XVII в. являлись типичными отношениями двух чуждых племен. Изменение экономики чукотского хозяйства в корне изменило эти взаимоотношения. Становление оленеводства чукчей в значительной степени связано с чукотско-корякскими войнами XVIII в. Чукотско-корякские столкновения в этот период перерастают обычные рамки межродовой вражды. По своим целям они принимают грабительский характер, связанный с накоплением богатств — оленьих стад.

С. П. Крашенинников, ук. соч., стр. 692.

3 W. Jochelson . The Yukaghir. . ., стр. 126.

Взаимоотношения двух последних групп здесь не были освещены.

В заключение следует остановиться еще на одном вопросе, который был лишь частично затронут, а именно, влияние помещичье-крепостни-ческого государства на межплеменные взаимоотношения.

Включение северо-востока Сибири в состав русского государства (вторая половина XVII—первая половина XVIII в.) имело большое значение для дальнейшего развития народов, населяющих эту территорию. От русских последние получили новые, металлические орудия труда, познакомились с употреблением железа, на Камчатке развилось огородничество. Благодаря воздействию русских слабела хозяйственная изолированность отдельных групп, затухала межплеменная вражда. Наконец, русские принесли пародам крайнего северо-востока культурные навыки

Но процесс присоединения к русскому государству не прошел безболезненно. Явления, сопутствующие помещичье-феодальному строю, как самоуправство воевод, произвол ясачных сборщиков, часто набираемых из деклассированных элементов, создавали реальную почву для недовольства местного населения. Оно выражалось в сопротивлении грабежам и произволу, нередко в нападениях на казачьи отряды, которым поручался сбор ясака.

Этот период в истории народов северо-востока внес много нового в межплеменные взаимоотношения. Игнорирование этого факта может привести к ошибочным выводам. Так, например, В. Огородников в своей работе «Покорение юкагирской земли», основываясь на исторических документах XVII—XVIII вв. (казачьи отписки, челобитные, распросные речи и т. п.), освещает трансформированные отношения, принимая их за естественно сложившиеся. Говоря о враждебных отношениях между чукчами и юкагирами, автор подкрепляет этот вывод историческим документом 1680 г. о нападении чукчей на Нижне-Колымское зимовье, которые побили русских и юкагиров. Характеризуя взаимоотношения ламутов и юкагиров, он ссылается на документ о совместном нападении обоих народов на Зашиверское зимовье в 1666 г. 2 На основании этих фактов В. Огородников делает следующие выводы: в первом случае видит подтверждение враждебности чукчей и юкагиров, во втором — возражает В. Иохель-сону в том, что юкагиры и ламуты являлись враждебными племенами. Но автор не учитывает того момента, что ясачные юкагиры, как правило, являлись помощниками казачьих отрядов. Восставшие же ясачные очень часто забывали на время былую межплеменную вражду и выступали совместно против ясачных поборов, как это и было при нападении на Зашиверское зимовье.

Объясаченные народы иногда выступали против «неясачных иноземцев» и даже против своих же сородичей, отказавшихся от уплаты ясака, последние в свою очередь платят им тем же. Материалы по этому вопросу очень обширны, как опубликованные, так и неопубликованные. А. Сгиб-нев, основываясь на изучении сибирских архивов, сообщает следующий факт: в 1725 г. ительмены, обитавшие по берегам Бобрового моря, убили ясачного сборщика и ушли на острова. В следующем году против них был послан казак Пашков, который «изменников не нашел», а с ительменов, которые не были в измене, не мог

собрать ясака, потому что «изменники» погромили весь промысел, а их жен и детей в плен взяли. В одном из актов 70-х годов XVII в. ярко выявлено отношение ясачного и неясачного населения: «А к нижному

ясачному зимовью немирные люди чюкчи прикочевали и живут от зимовья во днище, а караулят русских людей и ясачных, и как кого схва-тают, и тех людей всякими разными муками мучат, а в достале смертью позорною кончают».

Царское провительство в ряде случаев сознательно использовало племенную и межродовую вражду в целях объясачения местного населения. Г. Стеллер и Г. Сарычев пишут: «Русские получали от этих раздоров с самого начала большую выгоду; они поддерживали одну партию против другой и, внушая всем большой страх, разоряли обе партии», «Коряки были главною причиною, побудившую россиян предпринимать походы против чукоч».

Ясачное население ищет защиты у казачьих отрядов и в большинстве случаев находит ее. Н. Оглоблин, приводя содержание столбца № 274 Сибирского приказа, сообщает: «В 1639 г., по просьбе якутского князьца Селбука, русские приняли участие в борьбе его с юкагирами, которые „якутские звериные гонбища и лучные ловли и соболиные промыслы отняли". . . Казаки плавали выше по р. Яне, для защиты тамошных ясачных якутов от юкагиров». В работе В. Богораза приводится выдержка из одного исторического документа с жалобой ясачных чуванцев на немирных коряков, она оканчивается просьбой: «... и нам де те люди (т. е. коряки, — В. А.) не в мочь, и чтоб их государь пожаловал, послал бы на тех людей своих государевых всяких служилых людей, с нами ясачными людьми вместе, и тех бы коряцких людей смирил». Защита ясачного населения фигурирует и в наказах ясачным сборщикам. Так, например, в наказе В. Тарасову (1677 г.) указывается: «... а от иных немирных землиц вы служилые люди их юкагирей сберегать учнете, и они б ясачные юкагиры жили под его великого государя царьскою высокою рукою безопасно».'

С другой стороны, включение народов крайнего северо-востока Сибири в состав русского государства содействовало отмиранию межплеменной розни и развитию у них обмена.

Глава V Вооружение и укрепления

До прихода русских народности крайнего северо-востока Сибири не были знакомы с употреблением металла. Поэтому как оружие, так и орудия делались в основном из кости, рога, камня и китового уса. Правда, этот вопрос нуждается в некотором уточнении, так как соседние народы (якуты) знали не только употребление металла, но и выплавку железной руды. Единичные же металлические предметы из разных источников, повидимому, еще до прихода русских попадали на крайний северо-восток. Так, в челобитной С. Дежнева говорится, что он во время похода на р. Колыму в 1642 г. был ранен стрелою железницею; Постник Иванов, один из первых русских, встретившийся с юкагирами, видел у них серебро. В. Богораз в доказательство того, что чукчи и коряки были знакомы с металлом до русских, приводит следующие соображения: «Чукчи звезду Альде-баран называют cetlo-maqьm — медная стрела»; этот термин с соответствующими фонетическими изменениями бытует и у коряков. С. Крашенинников, описавший быт ительменов спустя сорок лет после появления русских на п-ве Камчатка, отмечает: «Сказывают, будто железные инструменты знали камчадалы еще до покорения российской державе, а получали их от японцев». Г. Стеллер пишет, что иногда железные предметы попадали на Камчатку, но использовались не по прямому назначению и даже вывешивались на стенах жилищ как эмблема богатства. К этой же категории предметов В. Богораз относит и железные панцыри чукчей и коряков.

Археологические раскопки на Камчатском и Чукотском полуостровах обнаружили крайне незначительное количество металлических предметов. Они найдены с инвентарем, который датируется крайне поздним временем.

Очень интересным является вопрос о паренском кузнечестве. Группа приморских коряков, живущая в с. Парени на побережье Пенжинской губы, до настоящего времени славится выделкой железных вещей (ножей, топоров, наконечников копий, пальм, различных инструментов и украшений). Изделия паренских коряков во второй половине XIX в. находили широкое распространение не только среди других групп коряков, но также и у соседних народностей и даже проникали на американское побережье к эскимосам. Вопрос — от кого и как научились обрабатывать железо паренские кузнецы, до сих пор не разрешен. В. Иохельсон допускает, что ковку железа коряки знали еще до прихода русских и научились этому мастерству от тунгусов.

На основании этих материалов можно с достаточной определенностью сказать, что готовые металлические предметы до прихода русских попадали к племенам крайнего северо-востока от соседних народностей, иногда путем многократного обмена. Они были настолько редки, что какого-либо заметного влияния на их материальное производство и культуру не оказали. Об использовании железных предметов ительменами не по назначению уже отмечалось. В. Иохельсон приводит сообщение, записанное им от одного юкагира, что до прихода русских у одного из юкагирских родов имелся единственный железный топор, который являлся собственностью всего рода. Он хранился у старейшины и им пользовались только члены рода, когда нужно было срубить толстое дерево. 0

Таким образом, народы крайнего северо-востока, несмотря на отдельные весьма редкие случаи проникновения к ним готовых металлических предметов, не знали употребления металла. Последний в виде готовых изделий был принесен русскими и явился мощным культурным фактором, повлекшим за собой применение новых орудий производства как на промысле, так и в быту. Русские железные вещи через чукчей попадали с конца XVII, а особенно в XVIII в. и на Американский материк.

Ввиду низкого уровня развития производительных сил многие орудия из камня, кости, рога у народов крайнего северо-востока сохраняли свое значение до начала XX в., а в единичных случаях и позднее. Эта же причина обусловила и характер их вооружения. У этих народов еще не выделилась особая категория орудий, употреблявшихся исключительно — сложный, начало XIX в. (колл. МАЭ, № 704-1); б — сложный старинный (колл. МАЗ, № 408-69); о — усиленный старинный (колл. МАЭ, № 408-75).

на войне. Как правило, орудия охоты являлись одновременно и орудиями воины. Известна лишь некоторая дифференциация лука у юкагиров. Один больших размеров — охотничий лук, туго натягиваемая тетива обеспечивала дальность и скорость полета стрелы; другой маленький, со свободной тетивой для быстрого натягивания — военный лук.

Рис. 6. Луки. Чукчи.

Чукотский фольклор также изобилует описаниями стрельбы из лука. Во многих исторических документах лук представлен как основное боевое оружие: «А у чукчей бой лучной».

Наиболее распространенным оружием-орудием на крайнем северо-востоке являлся лук. Луки бытовали повсеместно у чукчей, коряков, ительменов, юкагиров. Юкагирские предания повествуют: «Юкагиры

В. Атласов в своих «скасках» сообщает про сидячих коряков: «А ружье де у них — луки и копья». Про ительменов он пишет: «А ружье у них — луки усовые китовые, стрелы каменные и костяные, а железа у них не ро-дитца». Примерно то же самое сообщается об оружии коряков и в других документах: «А бой де у них лучной». Экземпляры чукотских и корякских луков, относящихся к началу XIX в. или даже к концу XVIII в., имеются в музеях. Они ничем не отличаются от луков более позднего периода, которые были описаны В. Богоразом и В. Иохельсоном в начале XX в.

У чукчей наиболее распространенным являлись два типа лука: так называемый сложный лук и усиленный. Сложный, или склеенный, лук делался из двух разных пород деревьев. Обычно две планки (одна из лиственницы, другая из березы) склеивались вместе, причем наружная планка была более тонкая, чем внутренняя. На наружную стброну лука приклеивались сухожилия в виде тонкого слоя, а поверх его лук обыкновенно обклеивался еще берестой. Тем самым увеличивалась сила сопротивления. В фольклоре сложный лук носит название двухдеревянного.

Второй тип лука — усиленный — делался из одного куска дерева, чаще лиственницы, обклеивался берестой или сухожилиями. По наружной части проходила полоса из плетеных сухожильных ниток. Береста с дополнительной полосой из ниток увеличивала сопротивление лука. Подобное плетение на наружной стороне часто имели и сложные луки. Иногда еще лук усиливался пластинкой из китового уса, привязанной на внутренней стороне посредине изгиба.

ДАИ, т. II, № 88, стр. 242. - начало XIX в. (колл. МАЭ,№ 752-15 2)

Рис. 7. Колчаны из ровдуги (замши). Чукчи.

Конец XVIII МАЭ, № 408-71). 5), г—конец XIX п.

По внешнему виду оба типа похожи друг на друга. Деревянная часть лука слабо изогнута, концы загнуты; тетива из плетеных сухожилий натягивалась на специальные выемки, сделанные на концах лука. Между тетивой и луком на концах вставлялись маленькие деревянные подпорки. Длина лука колебалась от 150 до 170 см.

В конце XIX в. встречались среди чукчей и простые луки, но они являлись, невидимому, упрощенными формами позднего происхождения. В чукотских преданиях часто упоминаются луки, сделанные целиком из китового уса. Весьма вероятно, что они бытовали в старину, так как даже в настоящее время лук из китового уса употребляется детьми. В этнографических материалах XVIII в. и в фольклоре других народов северо-востока также можно встретить сообщение о луке из китового уса. Так, относительно коряков и чукчей указывается: «. . . ружья у них костяные из китового уса и костей». В. Атласов говорит об употреблении таких луков ительменами. а — кожаный (колл. МАЭ, № 434-На), чукчи; б — костяной (колл. МАЭ, N« 1942-5), коряки.

Рис. 8. Предохранители на руку от ударов тетивы.

2 Они встречаются и в ительменском фольклоре : «Лук он держал из китовой щеки и тетиву держал из китовой жилы».

3 Для предохранения руки от удара тетивы существовали специальные предохранители, которые делались из кости или толстой кожи и привязывались к руке для защиты мыщелки большого пальца. Подобные типы предохранителей распространены в Сибири повсеместно.

Наконечники стрел делались из кости, клыка и камня, а с распространением железа — железные или комбинированные, т. е. в костяной наконечник вставлялось железное острие. Согласно преданиям, употреблялись также стрелы из китового уса, но другие источники о них ничего не говоря.

Стрелы у чукчей хранились в специальных колчанах, которые во время походов носились на спине подобно ранцу. Они обычно шились из оленьей выделанной кожи и красиво вышивались оленьим волосом.

Корякские луки почти во всем подобны чукотским. Сложный лук состоял из двух кусков дерева, лиственницы и березы, обклеивался берестой, по спинке лука проходила полоса из плетеных сухожилий. Тетива делалась из ремней тюленьей кожи или из сухожилий.

Сборник материалов по этнографии якутов, стр. 35. Колониальная политика царизма на Камчатке. . ., стр. 27.

В. Н. Тюшев. По западному берегу Камчатки. Зап. РГО по общей географии, т. XXXVII, № 2, СПб., 1906, стр. 273."

Из различных вариантов стрел для военных целей у коряков и у чукчей служили длинные стрелы, выделяющиеся своими узкими длинными наконечниками с расчетом на дальность полета. Хотя полностью их все же нельзя отнести к специализированному оружию, они употреблялись также и при охоте на крупных животных — лося, оленя. На таблице изображены несколько экземпляров этого типа. Двухгранные, трехгранные, четырехгранные, иногда листовидные костяные наконечники большого размера (длина 20—30 см) с острыми гранями прикреплялись к деревянному древку. Способы прикрепления были различны, наконечник просто привязывался или вставлялся в отверстие, сделанное в древке, а затем для укрепления это место обматывалось сухожильными нитками. Этот тип стрел всегда имел оперение, чтобы сохранить ровность полета. Чукотские стрелы с костяными наконечниками отличаются изяществом отделки и прикрепления. Стрелы с длинными железными наконечниками, вероятно, являлись подражанием костяным. Вполне возможно, что на войне употреблялись также и другие типы стрел

Рис. 9. Стрелы с различными наконечниками. Чукчи. Конец XVIII—начапо XIX в.

(Коля. МАЭ).

Слева направо: №№ 752-34, 168, 56, 178, 154. И, 123, 67, 169, 108, 66.

У нас нет сведений, какого типа луки были у юкагиров в древности, кроме того, что во время боев употреблялись специальные луки маленького размера, слабо натягиваемые. Во второй же половине XIX в. у них были распространены как простые, так и сложные луки. Интересно, что простой лук по-юкагирски назывался уорпэд- эйэ — «детский лук». Это, вероятно, служит доказательством того, что лишь сложные луки употреблялись на войне и охоте. Подобно чукотскому он делался из двух полос различных пород деревьев (чаще лиственницы и березы), которые склеивались вместе, а затем обклеивались оленьими сухожилиями. В длину лук достигал 164 см, длина тетивы 161 см.

Различные типы чукотских стрел описаны в работе Д. Ухтомского «Чукотские стрелы» (Ежегодн. Русск. антроп. общ. при СПб. унив., т. IV, СПб., 1913).

13 Сибирский этнографический сборник, т. II

В юкагирских преданиях упоминаются лишь стрелы с костяными наконечниками. Употребление камня для наконечников не отражено в фольклоре. Стрелы хранились в специальных кожаных колчанах, которые во время походов и промыслов носились охотниками на спине. Воины, согласно преданиям, носили по два колчана.

Ительмены также пользовались подобными типами луков. У С. Крашенинникова имеются ясные указания на распространение у них сложного или усиленного лука: «Сайдаки у них делаются из дерева листве-нишного и оклеиваются берестою, а тетивы из китовых жил». Стрелы достигали 50—70 см длины, наконечники делались из камня и кости.

Таким образом, можно с достаточным основанием считать, что у всех народностей крайнего северо-востока до прихода русских, а также и позднее бытовали одни и те же формы лука, возможно, с некоторыми изменениями. Наиболее долго они сохранялись у чукчей и коряков в качестве орудия охоты.

Заслуживает внимания вопрос о применении яда для отравления стрел. Наиболее широко ядовитые стрелы применялись айнами, известно, что их употребляли ительмены и, повидимому, также чукчи и коряки, хотя

В. Богораз не нашел у последних об этом никаких упоминаний.

С. Крашенинников и Г. Стеллер сообщают, что, кроме военных целей, ительмены и айны употребляли отравленные стрелы при охоте на крупных морских животных — кита, сивуча. Рана, нанесенная человеку такой стрелой, быстро опухала, и через несколько дней он погибал. Яд добывался из корня лютика. Техника его приготовления была очень проста: корни растения высушивались, затем толклись и смешивались с водой, получался раствор, которым обмазывались наконечники. Обычно для таких случаев айны и ительмены пользовались стрелами с бамбуковыми наконечниками.

С. Крашенинников и Г. Стеллер указывают на то, что отравленные стрелы были известны и другим народностям северо-востока — чукчам, корякам, юкагирам, которые употребляли для этой цели также корни лютика. В показаниях Б. Кузнецкого приводятся следующие сведения относительно чукчей: «А к тому ж те стрелы с обеих сторон мажут из травы, называемой лютика соком». И. Вениаминов пишет об употреблении подобных стрел алеутами.

Приведенные данные позволяют ответить утвердительно на вопрос о применении в XVIII в. чукчами и коряками отравленных стрел, но трудно сказать, получали ли они их от южных соседей или изготовляли сами.

Другим не менее важным оружием у всех этих народностей являлось копье. Если лук служил главным образом оружием нападения, то копье выполняло роль оружия защиты.

Первоначально копья были с каменными и костяными наконечниками, но в XVIII в. уже встречаются также и с железными, которые чукчи и коряки получали от русских. Возможно, что единичные экземпляры копий с железными наконечниками встречались у народов крайнего северо-востока и до прихода русских. Они могли быть тунгусского или якутского происхождения. Капитан Шишмарев упоминает о копьях у чукчей с костяными наконечниками на обоих концах — «один конецдля зверя, другой для человека». Из-за отсутствия детального описания трудно установить различие между двумя наконечниками. Совсем недавно древко чукотского копья снабжалось костяным набалдашником, возможно, что он и был принят Шишмаревым за второй наконечник, а может быть, это был особый тип копья, впоследствии вышедший из употребления. В других ранних этнографических материалах не приводится описаний копий с каменными и костяными наконечниками, а лишь имеется констатация факта, что таковые бытовали. Даже С. Крашенинниковым не дается детального описания военной «чекуши» ительменов. Известно лишь, что наконечник ее насаживался на длинное древко и имел четыре «рожка».

Копья с каменными и костяными наконечниками давно вышли из употребления. В конце XIX в. у коряков бытовало копье с тяжелым каменным наконечником для охоты на кита и дельфина, но оно играло скорее обрядовую роль. С утерей военных функций копье с железным наконечником сохранило значение в охоте на оленя и медведя. Оно также являлось необходимой принадлежностью пастуха-оленевода и даже предпочиталось ружью.

По преданиям, копье чаще употреблялось в рукопашной схватке или в единоборстве, что, повидимому, соответствовало действительности, так как в основном оно являлось колющим оружием, в то время как лук выполнял роль ружья. В языке народностей крайнего северо-востока название ружья часто сопоставляется с луком: кукудэйэ (букв, «дьявольский лук») — у юкагиров, милгыр («огнивный лук») — у чукчей, милгыый (в том же значении) — у коряков и т. д.

0 ноже — как оружии нападения и защиты ничего не упоминается в исторических документах и в ранних этнографических источниках. В чукотском фольклоре приводится описание боевых ножей, которые сделаны из китового уса и с помощью которых герой расправляется с врагом; в юкагирском — фигурируют ножи из ребер лося. По словам

В. Иохельсона, коряки в качестве боевого оружия использовали большие ножи, употребляя их как сабли. Эти ножи достигали в длину 50—60 см, имели костяную рукоятку, носились па перевязи через плечо с левой стороны. В. Иохельсон предполагает, что в старину такие ножи делались из ребер лося или дикого оленя.

Следующим видом оружия является праща, по-чукотски выйовы, по-корякски выёвый (оба термина от основы «свистать», «дышать»). Она представляет собой длинный (150—180 см) и узкий ремень из кожи тюленя с петлей на одном конце. Середина ее, примерно протяженностью 30 см, более широкая и имеет горизонтальный разрез (13—15 см) в длину. Праща приводится в действие следующим способом: конец с петлей надевается на палец, другой конец зажимается в кулак, в расширенную часть кладется камень, который благодаря разрезу не может выпасть, в таком сложенном виде ее начинают сильно вращать, затем отпускают конец, зажатый в кулак, камень благодаря центробежной силе отлетает далеко в сторону.

В преданиях воины привязывали пращу вокруг талии, подобно поясу, а камень служил вместо пуговицы. В сказке о пращнике описывается, как герой, метнувший пращу, повалил огромный дом. В корякском предании, записанном В. Иохельсоном, богатырь метнул свою пращу с такой силой, что ремень обвился вокруг тела противника и разрезал его пополам.

В исторических документах праща как боевое оружие чукчей и коряков упоминается довольно часто: «а у коряк из ремня каменьем бросают», «и то у них наилутчей бой копьями и каменьем». Г. Миллер также на основании казачьих «скасок» пишет: «Чукчи бьются каменьем из шибалок и в том весьма искусны». В. Богоразом высказано предположение о том, что кожаные пояса чукчей, с маленькой галькой вместо пуговицы, могли являться подражанием боевой праще. Праща была известна и ительменам. Так, в «скаске» В. Атласова от 1701 г. говорится: «... и из тех острожков бьются — бросают каменьем, пращами и из рук большим каменьем с острогу мечют». В одном архивном документе рассказывается, как ительмены построили на берегу р. Жупановой укрепление и из него «стали стрелять но русским из луков и камнями из ремней».

Из других орудий нападения или защиты заслуживают упоминания деревянные дубины, употребляемые ительменами в рукопашной схватке.

Иногда эту роль выполняла кость penis'a моржа.

В одном чукотском предании в качестве оружия фигурирует боло — связка длинных шнурков с костяными шариками на концах. В исторических и этнографических материалах отсутствуют какие-либо указания на применение боло в бою. Обычно оно употреблялось в охоте на птиц: связка бросалась в середину пролетающей стаи, птицы запутывались ногами в шнурках и падали.

G. W. Stе11еr, ук. соч., стр. 236.

Оленеводы при военных столкновениях использовали арканы. По материалам К. Мерка, оленные чукчи употребляли арканы при нападении на корякские стойбища, выдергивая ими шесты яранг. Г. Майдель приводит из одного документа эпизод о гибели майора Павлуцкого: «Наконец, не имея никакой возможности ранить его, покрытого шлемом и кольчугою, они издали стали бросать на него арканы и, наконец, свалив его с ног, стали его душить». 2 О встрече Павлуцкого с отрядом чукчей, которые наряду с копьями, луками и панцырями были вооружены арканами, имеются данные и в других архивных документах.

Этими материалами исчерпываются сведения о вооружении народностей крайнего северо-востока Сибири.

Рис. 17. Модель боевой нарты с копьем. Юкагиры-омоки. (Колл. МАЭ, №407—49а, b).

Зависимость вооружения от степени развития производства сказалась в отсутствии дифференциации орудия и оружия. Орудия охоты в то же время являлись и оружием войны. Отсутствуют какие-либо материалы, указывающие, что чукчам, корякам, ительменам и другим народам крайнего северо-востока были известны специфические орудия войны. Дифференциация оружия, о которой упоминалось выше, лишь намечалась. Лук являлся основным оружием войны и в то же время имел такое же значение и в сухопутной охоте, главным образом на дикого оленя. Копье применялось также в охоте на белого медведя и в пастушеском хозяйстве при охране оленьих стад. Праща использовалась при охоте на тюленя, шип и I I.

С прекращением военных столкновений на северо-востоке за орудиями сохраняются лишь охотничьи функции, но постепенно они теряют и это значение, заменяясь огнестрельным оружием. У ительменов самобытное орудие-оружие вышло из употребления очень рано. В конце XVIII в. лук уже повсеместно был вытеснен ружьем. У юкагиров, чукчей и коряков лук и копье частично сохранялись до XX в. Праща вышла из употребления в конце XIX в.

Огнестрельное оружие в межплеменной борьбе, может быть, за исключением отдельных случаев, не нашло применения. Это, вероятно, объясняется тем, что массовое распространение огнестрельного оружия и знакомство с его употреблением в основном относятся к XIX в., т. е. когда прекратились вооруженные межплеменные столкновения.

В связи с вопросами вооружения следует остановиться на значении подсобных средств. Главную роль среди них играли средства передвижения. Нужно думать (по крайней мере не имеется опровергающих сведений), что специфический военный транспорт не был известен на крайнем северо-востоке. Как при нападении, так и при защите пользовались обще-уяотребляемыми средствами передвижения. Оленеводческие народы использовали оленью упряжку, оседлые — лодки, паромы, собачью упряжку; широко применялись лыжи. Приморские коряки, по словам

B. Иохельсона, при приближении неприятеля садились в лодки и прятались в естественных укреплениях на островах реки или моря. Приморские чукчи и эскимосы совершали походы на жителей островов Берингова моря и даже в Америку на байдарах. Лодками также пользовались айны при нападениях на южных ительменов, неожиданно приплывая по морю.

C. Крашенинников пишет, что ительмены для походов употребляли в качестве транспорта собачью упряжку, а летом, где представлялась возможность, паромы.

Оленеводческие народности — чукчи, коряки, отчасти юкагиры — пользовались в походах оленьей упряжкой, часто для отгона оленьих стад. К. Мерк, описывая нападения чукчей на коряков, сообщает: «Подъехав на всем скаку на нартах к оленьему стаду, делят его на части и угоняют». По словам К. Дитмара, чукотские часовые при малейшей опасности садились на маленькие сани и, объезжая окрестность, призывали всех мужчин к оружию.

Вероятно, олени использовались и непосредственно в бою. Так, в «скаске» В. Атласова от 1701 г. говорится: «А на бой выходят зимою. . . коряки оленные на нартах: один правит, а другой из лука стреляет». В одном из юкагирских преданий рассказывается о столкновении ламутов с коряками: «Ламутский князец с корякским князцем на нартах (верхом) сидели. Так сидя из ружей друг в друга стреляли». Косвенно это подтверждает и эскимосское предание «Вриотку-предводитель». Оленеводы (повидимому, коряки, — В. А.) на нартах напали на обоз приморских жителей, состоящий из собачьих упряжек. Приморские, распознав хитрость, спускают собак, которые набросились на оленьи упряжки и не дали возможности корякам вооружиться, потому что вооружение было привязано к нартам, и они остались без оленей и без оружия. В данном случае речь, повидимому, идет о невозможности пользоваться оленями во время боя, а не просто об утере их как имущества. Судя по этому преданию, приморские чукчи и эскимосы подобно ительменам пользовались собачьими упряжками во время военных походов.

Какого типа нарты употреблялись в походах — неизвестно. Считаем не лишним упомянуть здесь об одном интересном экспонате, находящемся в Музее антропологии и этнографии Академии Наук СССР за № 407-49 а, Ь. В описании этой коллекции сказано: «Модель боевой нарты древних омоков, т. е. юкагиров». Она поступила в музей в XIX в., место и условия ее изготовления неизвестны. По внешнему виду она представляет обычную легковую оленью нарту чукотского типа с дугообразными копыльями. Исключение составляет спинка которая в данном экземпляре расположена в передней части нарты: задняя же часть — открытая. Четыре жерди, составляющие основу настила не оканчиваются по длине нарты, как обычно, а продолжены дальше, примерно еще на половину длины нарты. Является ли данный экспонат уникальным экземпляром особого типа боевой нарты, не описанной в литературе юга же ей ошибочно приписаны эти свойства, решить сейчас трудно. Лыжи широко использовались в военных походах всеми народностями крайнего северо-востока. «Одни идут на лыжах, а другие едут на оленях», — повествует чукотское предание. «А на бои выходят зимою кам-чадальцы на лыжах», — сообщает В. Атласов.

Рис. 18. Лыжи Ракетные. Чукчи. Конец Х1Хв. Рис. 19. Лыжи поащиіые. Итель-(Колл. МАЭ, № 407-44а, Ь). мены. Начало XIX в (Колл МАЭ, №20-28).

Из сказанного можно сделать вывод, что у упомянутых народностей как вооружение, так и подсобные средства (транспорт) еще не отдиффе-ренцировались от орудий охоты и обычных средств передвижения. Как те, так и другие широко использовались на промыслах и в хозяйстве. Иначе обстоял вопрос с нательной защитой.

Характерной его особенностью является раструбчатая нижняя часть. К ней прикрепляется щит для защиты верхней части туловища. Раструбчатая нижняя часть панцыря представляет собой юбку, постепенно расширяющуюся книзу. Она состоит из 9 (экземпляр Музея антропологии и этнографии), 7 (экземпляр Вашингтонского музея и один из экземпляров Гос. Музея этнографии) или 11 (второй экземпляр Гос. Музея этнографии) горизонтальных лент или полос из толстой кожи, скрепленных ремнями. Благодаря тому, что каждая последующая полоса находила на предыдущую, панцырь легко можно было при помощи скрепляющих ремешков собрать кверху и подвязать к поясу, с тем чтобы облегчить движение во время бегства и ходьбы. Грудь была защищена прямоугольной пластиной из двойной кожи сивуча или лахтака. Деревянный щит, обтянутый кожей, служил для защиты верхней части туловища, особенно спины и затылка. Он состоял из спинной части и боковых крыльев. Первая представляет собой доску, обтянутую с обеих сторон кожей, которая покрывает также и крылья. Крылья составлены из нескольких вертикальных дощечек, постепенно укорачивающихся к верхним концам. В экземпляре Вашингтонского музея имеется два крыла с левой и правой сторон; в экземпляре Музея антропологии и этнографии — одно крыло с левой стороны; в работе Лауфера х приводится рисунок щита азиатских эскимосов также с двумя крыльями. Крылья могут свободно двигаться благодаря тому, что кожа в местах соединений дощечек образует складки. Задняя часть щита высокая, она закрывает не только спину от талии, но шею и часть головы.

Кроме вышеуказанных экземпляров, в коллекциях Музея антропологии и этнографии имеется еще один подобный панцырь с о. св. Лаврентия, зарегистрированный за № 593-74. Он также состоит из щита с двумя крыльями и раструбчатой нижней части, которая имеет 8 горизонтальных полос толстой кожи. Грудь защищает кожаный нагрудник. Таким образом, все экземпляры этого типа очень сходны, за исключением мелких деталей.

Подробное описание панцыря, сделанное К. Мерком, 2 в точности воспроизводит музейные экспонаты. К. Мерк сообщает одну интересную подробность. Он пишет, что щиты имеют по одному (левому) крылу, реже по два. В работе «Путешествие капитана Биллингса. . .» (стр. 66) упоминаются лишь щиты с одним крылом. Следовательно, известные нам музейные экземпляры щитов представлены как тем, так и другим видом, т. е. с одним и двумя крыльями.

Панцырь закреплялся на теле целой системой ремешков, петель и пряжек. На внутренней стороне крыльев имелись большие петли, в которые просовывались руки, с тем чтобы крылья можно было приводить в движение. Частое отсутствие правого крыла объясняется необходимостью оставить свободной правую руку для удара копьем или стрельбы. Левое крыло играло роль прикрытия для защиты груди и лица от ударов.

Район распространения ленточного панцыря все исследователи обычно ограничивают азиатской стороной Берингова пролива и близлежащими островами, т. е. районом обитания чукчей и азиатских эскимосов. Панцырь с о. св. Лаврентия также можно отнести к культуре азиатских эскимосов, так как, по исследованиям В. Богораза, жители этого острова являлись выходцами с Азиатского материка. 3

Трудно сказать, какой вид имели кожаные панцыри коряков и ительменов. С. Крашенинников говорит о куяках из моржовой кожи у коряков, которые он покупал для Кунсткамеры. Панцыри из моржовой кожи упоминаются и в корякском фольклоре. Более подробные сведения имеются о кожаном панцыре ительменов: «Куяки или латы делали они. . . из нерпичьих и моржовых кож на ремни искроенных, которые ремни один под другой подвязывали так, что они могли складываться как фижмы. Надевали их с левого боку, и как душегрейку завязывали на правом. Сзади пришивали высокую доску, для защиты головы, а спереди такую же к груди, токмо короче».

Рис. 21. Кожаный ленточный панцырь на манекене Эскимосы о. св. Лаврентия. Начало XIX в. (Колл. МАЭ, № 593-74).

Судя по этому описанию, ительменский панцырь имел большое сходство с чукотским ленточным панцырем. Он также состоял из ряда горизонтальных кожаных полос; грудь и спина защищались деревянным щитом или же двумя отдельными щитами, прикрепленными к раструб-чатой нижней части. Отличительную деталь составляла распашная, а не глухая нижняя часть. Следовательно, кроме чукчей, ленточный панцырь бытовал еще у коряков и ительменов.

Относительно распашной нижней части заслуживает внимания еще одна подробность. На рисунке в работе «Путешествие капитана Биллингса. . .» (стр. 66) изображен чукча в панцыре, на нем раструбчатая юбка, которая имеет разрез с правой стороны. По рисунку, правда, трудно опреелить материал, из которого сделан панцырь. В тексте приводится описание ленточного панцыря чукчей с указанием на то, что поперечные полосы делались из тонких деревянных дощечек, обшитых оленьей кожей. В то же время другой сотрудник экспедиции, доктор К. Мерк, об этом ничего не говорит. Возможно, что здесь имела место ошибка в дневниках Биллингса или К. Мерка, или же, что можно считать более вероятным, Биллингс, соприкасаясь с оленными чукчами, зафиксировал нательное вооружение последних. К. Мерк же, работавшем на побережье, познакомился с панцырем из кож морских животных, бытовавшем у приморских чукчей и азиатских эскимосов. Возможно, что оленные чукчи за отсутствием шкур морских животных прибегали к более доступному для них материалу, к оленьей коже, а для того, чтобы достичь непроницаемости панцыря для стрел, зашивали в кожу деревянные пластинки.

Рис. 22. Чукча в панцыре. Конец XVIII в. (Гравюра из книги «Путешествие капитана Биллингса. . .»).

Второй тип панцыря — костяной пластинчатый панцырь — был более широко распространен, чем кожаный. Он бытовал по обеим сторонам Берингова моря. Известно довольно значительное количество экземпляров этого типа, находящихся в различных музеях мира. Прекрасно сохранившийся панцырь имеется в коллекциях Гос. Музея этнографии за № 4859-14. Основу нанцыря составляют костяные пластинки из оленьего рога. Каждая пластинка (длина 12 см, ширина до 3 см) имеет 3 пары дырочек, через которые проходят ремешки, связывающие ряд вертикальных пластинок вместе так, что они образуют сплошную полосу. Таким же способом скреплена вторая полоса, затем третья и т. д. Семь подобных полос, прикрепленных одна к другой горизонтально, составляют собственно паицырь. Как отдельные пластинки, так и ряды их слегка наложены друг на друга, с целью лучшей защиты от ударов стрел и копий. Два верхних ряда неполные, они закрывают лишь грудь и нижнюю часть спины, оставляя отверстия для рук. Панцырь застегивался с одного бока, на плечах поддерживался ремнями. Он закрывал почти все туловище, от лопаток сзади и груди спереди.

Голову и лицо защищал щит (№ 4859-17), подобный щиту ленточного панцыря. В данном экземпляре щит имеет лишь одно левое крыло очень небольших размеров. Весьма вероятно, что правое крыло утеряно, так как с правой стороны щита есть кожаные завязки, назначение которых не ясно

Кроме собственно ианцыря и щита, в комплект входит еще один предохранитель на руку (N° 4859-15) и один на ногу (№ 4859-16). Предохранитель на руку (наручник) сделан из оленьего рога: шесть длинных пластинок (длина 36.5 см) слегка наложены друг на друга и скреплены между собой с помощью ремешков, пропущенных сквозь дырочки, просверленные в пластинках. Он защищал наружную сторону локтевой части руки.

К верхней и нижней частям наручника прикреплены небольшие куски толстой кожи для защиты локтя и кисти руки. Устройство предохранителя на ногу (наножника) такое же, как и наручника: ряд костяных скрепленных пластинок закрывал переднюю часть голени, кусок толстой кожи покрывал колено. Для защиты ступни к нижней части наножника прикреплен ряд из маленьких пластинок, так что он закрывал наружную часть ступни. Оба предохранителя укреплялись на конечностях при помоши ремешков и петель. Относительно предохранителей на конечности

Рис. 24. Предохранители костяные к панцырю. а — наножник (колл. ГМЭ, № 4859-16); б — наручник (колл. ГМЭ, № 4859-15).

В. Богораз сообщает, что они делались из кожи и железа. На основании музейных коллекций можно добавить, что материалом для их изготовления служила также и кость.

Вызывает некоторое недоумение, почему в комплекте имеется только по одному предохранителю на верхнюю и нижнюю конечности, а не на обе пары. Имеем ли мы здесь дело с неполным комплектом или же такое соотношение являлось нормальным? В. Богораз пишет: «Мои информаторы утверждали, что обычно лишь левая рука и левая нога защищались этими предохранителями». Следует заметить, что В. Богоразу не был известен экземпляр из Гос. Музея этнографии. Таким образом, можно предположить, что отсутствие парных предохранителей не случайно.

А. Норденшельдом во время экспедиции был приобретен пластинчатый панцырь такого же типа из клыка. Размеры отдельных пластинок в точности совпадают с вышеописанным экземпляром. Он имеет лишь три ряда пластинок и отсутствует щит, поэтому В. Богораз считал его неполным.

Несколько панцырей этого типа находилось еще в Музее этнографии и истории в Хельсинки и в Национальном музее в Вашингтоне, но в имеющихся публикациях не проведена дифференциация между экземплярами с азиатского и американского побережий. По поводу панцырей, находящихся в Финляндии, Ратцель прямо указывает, что происхождение их точно не известно. Коллекция панцырей Вашингтонского музея собрана главным образом на американском побережье, т. е. от американских эскимосов. Согласно описанию Хага, пластинки сделаны из кости или клыка, количество горизонтальных рядов колеблется в отдельных экземплярах от 3 до 5.

Рис. 25. Панцырь из костяных пластинок. Эскимосы о. св. Лаврентия. Начало XIX в. (Колл. МАЭ, № 571-99).

В коллекциях Музея антропологии и этнографии

Академии Наук СССР находится экземпляр пластинчатого панцыря с о. св. Лаврентия за №571-99. Он имеет четыре ряда горизонтальных пластинок.

Для всех экземпляров с американского побережья характерно отсутствие специального щита для защиты затылка и шеи. Нельсон отрицает употребление щитов американскими эскимосами. Действительно, трудно объяснить этот факт случайностью. Вероятно, здесь имело место иное приспособление для защиты шеи и затылка. Это подтверждается рядом источников. К. Мерк, отмечая подробности защитной одежды эскимосов Берингова пролива, сообщает: «. . . носят панцыри вроде кафтанов, длиной не ниже бедер, которые сзади защищают голову стоячим воротником, а руки до середины предплечья — рукавами. Эти панцыри сделаны из пластины моржевого зуба». Что подразумевал автор под «стоячим воротником» — неизвестно. Вполне возможно, что это были сильно удлиненные пластины верхнего ряда спинной части, как на экземпляре, описанном Ратцелем, а также на одном экземпляре из Вашингтонского музея. 2 На основании этих материалов можно заключить, что щит являлся характерным элементом лишь для азиатского побережья.

ДАИ, т. VI, № 136, стр. 407.

7 Г. Миллер, ук. соч., стр. 199, о том же стр. 195.

Рис. 26. Панцырь из костяных пластинок с защитным приспособлением для шеи. (Из работы Ратцеля «Ueber die Stabchenpanzer und ilire \ erbreitung iru nordpazifischen Gebiet»).

Рис. 26. Панцырь из костяных пластинок с защитным приспособлением для шеи. (Из работы Ратцеля «Ueber die Stabchenpanzer und ibre Yerbreitung im nordpazifischen Gebiet»).

Что касается других племен северо-востока Сибири, то защитная одежда из костяных пластинок у них также имела место. Материалы по этому вопросу настолько скудны, что не представляется возможным реконструировать ее полностью, в музейных коллекциях она совершенно отсутствует. В своих дневниках и рапортах С. Крашенинников неоднократно упоминает о «костяных куяках» коряков. 3 В его работе имеется замечание, не оставляющее сомнения, что панцыри на Камчатке также являлись пластинчатыми: «Коряцкие куяки, которые они из мелких продолговатых косточек сшивают ремнями. . . не недостойны примечания».

R a t z e 1, ук. соч., фиг. 5 и 6.

2 W. Hough, ук. соч., рис. 3.

3 С. II. Крашенинников, ук. соч., стр. 610, 729.

14 Сибирский этнографический сборник, т. II

У юкагиров, по фольклорным данным, воины носили панцыри из оленьих рогов, сшитых сухожилиями. Такая броня носила название лэбул.2 В исторических документах также имеются сведения о нападении юкагиров в куяках.

Интересным является вопрос об употреблении защитной одежды из китового уса. Ни одного экземпляра такой одежды не сохранилось. В. Богораз не слышал об употреблении подобного панцыря. Хаг, ссылаясь на информацию Херендеч (Herendech), сообщает, что чукчи зал. Пловер носили латы, сделанные из длинных полос китового уса, расположенных вертикально и связанных ремешками. 4 Из описания Хага не ясно, видел ли Херендеч лично такой панцырь или он восстанавливает его со слов населения. С. Крашенинников во время своего пребывания на Камчатке слышал о панцыре из китового уса у коряков, но найти его не мог, «а костяных де и усовых куяков нигде не нашел». 5 Сообщение К. Дитмара об этом виде панцыря мало убедительно, так как он сам не был у чукчей и получил сведения через вторые руки. Наиболее достоверным является сообщение Г. Миллера, где он пишет, что чукчи и коряки-олюторцы делали панцыри из пластинок моржового клыка и китового уса, которые скреплялись, чередуясь между собой. В подавляющем же большинстве исторических документов XVIII в. упоминаются только железные, лахтачные и костяные куяки.

Кроме кожаного панцыря, у ительменов употреблялась еще защитная одежда из сухой травы или стеблей растений. О ней известно по материалам С. Крашенинникова: «Куяки или латы делали они из рогож своих или чирелов». Что представлял собой этот вид нательной защиты — неизвестно. По косвенным данным можно предполагать, что для такой одежды использовались цыновки, плетенные из стеблей травы. С. Крашенинников указывает, что ительмены плели цыновки из высокой травы, растущей на морском побережье, из нее же делали специальную одежду. 9 Возможно, что такие цыновки и служили материалом для защитной одежды.

Последний вид нательной защиты составляли железные панцыри. Они богато представлены в коллекциях этнографических музеев Ленинграда. Все экземпляры приобретены на Чукотском полуострове.

Панцырь Музея антропологии и этнографии Академии Наук СССР (за №434-10а, b, с) состоит из двух частей: собственно панцыря и наспинного щита. Конструкция панцыря тождественна костяному, с тем лишь отличием, что костяные пластинки заменены железными. Они расположены вертикально, образуя отдельные полосы, которые в свою очередь соединены друг с другом горизонтально. Семь скрепленных рядов данного экземпляра образуют распашную одежду, застегивающуюся с левого бока. Она покрывает нижнюю часть тела, несколько выше талии, и спускается немного ниже колен. Грудь защищает специальный нагрудник, состоящий из трех скрепленных вместе горизонтальных полос кожи морских животных. Спину и голову закрывает щит, подобный описанным выше, с одним правым крылом. В комплект панцыря входит один предохранитель на руку и шлем. Предохранитель (№ 434—10Ь) состоит из четырех рядов скрепленных железных пластинок, он закрывал наружную поверхность руки, от кисти до локтя. Шлем (№ 434—10с) имеет вид конусообразной шапки с наушниками, на затылке он завязывается ремешками.

Рис. 27. Железный панцырь на манекене, вид спереди и сзади. Чукчи. (Колл. МАЭ).

Рис. 28. Железный шишак. (Колл. МАЭ, № 434-10с).

Рис. 29. Налокотник. (Колл. МАЭ, № 434- 10b).

Рис. 30. Коряки в панцырях. Конец XIX в. (Из работы В. Иохельсона «The Koryak»).

Несколько экземпляров подобных панцирей имеется в Гос. Музее этнографии. Наиболее полный комплект состоит из следующих предметов: собственно панцыря с кожаным нагрудником (подобного вышеописанным, с тем лишь отличием, что имеет 8 горизонтальных рядов пластинок), щита с одним левым крылом, железного шлема в виде усеченного конуса с наушниками (в затылочной части вместо железных пластинок вставлен кусок кожи), меховой подкладки под шлем, имеющей вид шапки с наушниками и с открытой макушкой, предохранителя на руку и пары ножных предохранителей из железных пластинок. Другие экземпляры менее полны, но имеют такую же конструкцию. Щиты все с одним крылом, шлемы и предохранители на конечности однотипны с вышеописанными.

Железные панцыри имеются и в других музеях, в частности в Музее естественной истории в Нью-Йорке. Пять комплектов были доставлены туда Джезуповской экспедицией: два комплекта от чукчей и три от коряков. потому что на наличие его указывают отверстия на спинном щите с левой стороны. Шлемы из этих коллекций имеют подобную же конструкцию, как и описанные выше музейные экземпляры. В. Богораз отмечает их сходство с гилякскими пр. шлемами.

Этими материалами исчерпываются сведения о защитной одежде народностей крайнего северо-востока. Здесь не был упомянут еще японский панцырь, обнаруженный Джезуповской экспедицией у чукчей в Онмылынской тундре. В. Богораз слышал от колымских чукчей, что «в древнее время мужчины после убийства врага татуировали точку на задней стороне правого запястья. Для каждого подобного случая точка прибавлялась, иногда таким образом образовывалась целая линия из точек, идущих от запястья по направлению к локтю». Еще в конце XIX в. приморские чукчи и азиатские эскимосы татуировали себе знак иглой в области суставов по случаю нанесения смертельного удара киту или медведю. То же самое проделывали на лице эскимосы о. Большого Диомида после удачной охоты на кита. «У некоторых самых удачливых охотников пятна идут двумя полосками по обеим щекам, как наглядный подсчет убитых ими зверей», — говорит В. Богораз. Одна из фигур на щите № 434-10а сильно напоминает перевернутое изображение человека. Вполне допустимо, что она изображает врага, так как антропоморфные «защитники» обычно рисовались или татуировались в нормальном положении. Убитый враг, по представлениям чукчей, и после смерти мог являться опасным мстителем в виде злого келе (духа). Поэтому применялись различные предохранительные средства с целью обмана духа (изменение одежды, прически, имен и т. д.). «Этим средством пользуется убийца, чтобы избежать мести своей жертвы». Вероятно, подобными нормами мировоззрения можно объяснить сообщение К. Мерка о переворачивании лицом к земле трупов убитых врагов. Перевернутое изображение на щите также могло относится к категории враждебных духов.

Для полноты описания следует остановиться еще на терминологии. Для ленточного панцыря чукчей В. Богораз приводит термин мыргэв. В XVIII в. он, повидимому, как и тип этого панцыря, имел более широкое распространение. К. Мерк приводит его как чукотское название, в дневниках других участников экспедиции он отнесен к лексике оленных коряков и ительменов р. Тигиля. У чукчей имеются и другие термины для обозначения панцыря, как, например, йэггэвкун («защита кишок»), который В. Богораз относит к наименованию железной кольчуги. Это же слово в транскрипции ехгев, т. е. без кун, приводится и в «Путешествии капитана Биллингса».

О панцырях северо-востока Сибири имеется большая литература, в которой высказаны различные гипотезы о происхождении специфической нательной защиты северо-восточных народностей. Основными вопросами, которые служили предметом дискуссии, являлись следующие: время появления ленточного и пластинчатого панцырей, попытки доказать их автохтонность или заимствование, происхождение железных панцырей в этом районе и др.

Хаг в специальной работе, не рассматривая вопроса о времени появления нательной защиты в берингоморском районе, считает пластинчатый панцырь восточноазиатского происхождения. По его мнению, родиной этого типа являлась Япония, откуда он попал в Северную Америку через айнов, гиляков и чукчей. Ленточный же панцырь являлся лишь подражанием пластинчатому, воспроизведенному в коже.

Несколько ранее и независимо от Хага это положение было высказано Ратцелем. Последний считал, что пластинчатый панцырь достиг наивысшего совершенства в Японии, откуда он путем обмена попал на север. Там деревянные пластинки за отсутствием материала были заменены костью.

В. Богораз, не занимаясь специальным исследованием панцырей, все же склонялся к мысли, что здесь имело место южное (японское) влияние или заимствование. При сравнительном анализе пластинчатых панцырей он ссылается на работу Л. Шренка. 2 В. Богораз также разделял ту точку зрения, что ленточный панцырь являлся подражанием пластинчатого в коже.

Против теории японского происхождения пластинчатого панцыря с обоснованными возражениями выступил Лауфер в работе «Chinese Clay Figures». Эту теорию он считал несостоятельной в освещении исторических фактов. На основании исследований китайских исторических документов, Лауфер твердо устанавливает, что пластинчатый панцырь древнее японского. Костяной панцырь был хорошо известен древнему народу сушенам, фигурирующему в китайских летописях за тысячу лет до нашей эры. В этот период японцы еще не обладали железным ианцырем, следовательно, костяной панцырь сушенов не мог явиться подражанием железному. Против японской теории, по его мнению, говорит и тот факт, что ни айны, ни гиляки не могли явиться поставщиками пластинчатого панцыря. Они не умели его изготовлять, а единичные экземпляры, которые находили у этих народов, не служили даже и им нательной защитой. Далее Лауфер резонно замечает, что если бы влияние китайской и японской культур на народы северо-востока было так сильно, то оно несомненно отразилось бы и на других элементах их культуры. На самом деле этого влияния не прослеживается. По Лауферу, костяной пластинчатый панцырь являлся местным высоким техническим достижением. Более примитивным был кожаный, который затем усовершенствуется: на кожу или под кожу пришивались деревянные или костяные пластинки. Лишь впоследствии из него путем дальнейшего усовершенствования получился панцырь из костяных пластинок.

Таким образом, совершенно отрицая теорию заимствования из Японии (подражание железному), Лауфер склонен рассматривать развитие американско-азиатского костяного пластинчатого панцыря без контакта с посторонней культурой. Если же он и отражает какое-либо влияние, то это могли быть лишь районы южной или юго-восточной Сибири, в первую очередь племена сушенов.

С. Руденко еще в 1910 г. был высказан ряд интересных соображений, предвосхитивших отчасти выводы Лауфера. В работе «Этнографические коллекции из бывших Российско-Американских владений», он пишет:

«Нельзя поручиться, разумеется, что панцырю из костяных пластинок не могли предшествовать кирасы из сплошной твердой кожи, как это было у тлинкитов, или из кожаных полос, как у чукчей. . . но, без сомнения, костяной панцырь, в свою очередь, был прототипом деревянного с аспидными дощечками, а затем просто деревянного и, наконец, и металлического, который встречался на Аляске и, конечно, был предшественником японского, носящего явные следы подражания костяному».

В связи с археологическими раскопками на американском побережье и островах Берингова моря вопросами нательной защиты занимался Коллинз. 2 Археологические находки позволили ему датировать время появления пластинчатых панцырей в этом районе пунукским периодом (X—XVII вв.). Вместе с панцырем в это же время появляется и вооружение, не известное прежде: усиленные луки, новые типы наконечников стрел, предохранитель на руку и пр. Появление нового вооружения на северо-востоке, по его мнению, может объясняться не естественным их развитием, а скорее притоком извне. Происхождение сибирского пластинчатого панцыря Коллинз связывает с районами Маньчжурии или восточной Монголии, откуда он распространился на юг, восток и проник на - север. Прототипом этого панцыря мог явиться панцырь сушенов.

На азиатском побережье панцырные пластинки были найдены С. Руденко 4 в 1945 г. с предметами, относящимися также к пунукскому периоду. В более ранних культурах они не были обнаружены.

В заключение несколько общих замечаний. Утверждение Хага 5 и В. Богораза о более позднем появлении на северо-востоке кожаного панцыря, чем костяного, вряд ли убедительно. Сомнительно, чтобы таковой мог явиться подражанием костяному, хотя бы по одному тому, что техника обработки кости более сложна, чем кожи. В этом отношении предположение С. Руденко и Лауфера о том, что кожаный панцырь древнее костяного, ближе к истине.

Кроме того, следует отметить еще одну подробность — центр бытования пластинчатого костяного панцыря связан с эскимосскими племенами обоих континентов. Как уже описано выше, это была сравнительно короткая одежда из пластинок кости или клыка, связанных вместе горизонтальными рядами; характерным являлось отсутствие щита. В то же время для чукотско-корякской группы был типичен кожаный ленточный панцырь — длинная одежда из горизонтальных полос кожи со щитом. Это подтверждается материалами XVIII в. К. Мерк, описывая ленточный панцырь чукчей, противопоставляет его пластинчатому панцырю жителей островов Берингова пролива. 7 Замечание С. Крашенинникова о том, что у коряков: «лучшие мужики имеют у себя костяные куяки и железные, а скудные из нерпичьих кож шитые», говорит о ценности костяных панцыреи, которые ставились наравне с железными, поэтому трудно допустить, что первые имели массовое распространение. Эти данные позволяют поставить вопрос о том, что пластинчатый и ленточный типы панцырей связаны с двумя различными этническими группами.

1 Ф. К. В о л к о в и С. И. Р у де нк о. Этнографические коллекции из бывших

Российско-Американских владений». Матер, по этногр. России, т. I, СПб., 1910, стр. 190.

2 Н. Collins. Archeology of St. Lawrence Island, Alaska. Smithsonian Misc.

Coll., 96 (1), Washington, 1937.' стр. 325—333.

Там же, стр. 330—332.

4 С. И. Р у д е н к о. Древняя культура Берингова моря и эскимосская проблема.

М.—Л., 1947, стр. 96.

W. Hough, ук. соч., стр. 633.

6 W. В о go r a s. The Chukchee, p. I, стр. 162.

7 Арх. ИЭ, д. № _ 1 _ , л. л. 32—34.

8 С. П. Крашенинников, ук. соч., стр. 729.

Археологические раскопки последних лет на крайнем северо-востоке указывают на наличие древних связей между северо-востоком и юго-востоком Сибири. А. Окладников непосредственно связывает происхождение эскимосской культуры с культурой юга. Возможно, что благодаря этому предкам эскимосов и стал известен пластинчатый панцырь. Развитие же кожаного (ленточного) панцыря со щитом связано с охот-ничье-рыболовецкой культурой, о которой писал А. Окладников. Следовательно, гипотетически можно допустить, что кожаный панцырь связан с появлением предков чукотско-корякско-юкагирских племен на крайнем северо-востоке.

Рис. 32. Панцырные пластинки из кости. Из раскопок на побережье Чукотского полуострова. (Колл. МАЭ).

Слева направо: №№ 4941-158 4944 - 1934 , 4942-1, 4941-145, 4941-122,

Спорным является вопрос о происхождении железного панцыря у чукотско-корякской группы. Связано ли его появление с соседними народностями, обладающими железом, или с получением металла от русских, или же железный панцырь являлся местным производством паренских кузнецов — все это остается в области предположений.

По казачьим отпискам известно, что тунгусы и якуты имели нательную защиту. В одном историческом документе (1675 г.) рассказывается, как служилые люди отняли у местного населения их куяки, затем добавляется: «А иноземцы, государь, якуты и тунгусы куяки и палмы, и копья, и топоры, и ножи сами делают». Еще более показательным является следую-щзе сообщение: в 1677 или 1678 г. на р. Охоту был послан отряд Филки Щербакова в количестве 60 человек «на лошадях, в куяках, а те де куяки взяты у ясашных окологородных иноземцов у якутов». В отписке Дуная (1648—1649 гг.), посланного на службу на р. Индигирку, рассказывается, что он принял пять куяков якутских, куяк ламутского дела и два панцыря. Г. Миллером приводится довольно подробное описание тунгусских железных панцырей. Судя по этому описанию, их панцыри состояли из железных пластинок, длиной до 20 см и шириной около 1 см каждая, прикрепленных на кожу горизонтальными рядами так, что верхний ряд покрывал часть нижнего. Г. Миллер отмечает два вида панцырей тунгусов. Первый он назыівает полупанцырем. Эта одежда доходила до колен и закрывала только левую часть тела. Левую руку защищал подвижной деревянный щит, прикрепленный у плеча, а плечи и затылок предохранялись дощечками (как они прикреплялись к панцырю, из описания не ясно). На голову надевалась заостренная шапка, покрытая мелкими пластинками. Второй вид панцыря Г. Миллер называет полным панцырем. Повидимому, он закрывал все тело, но делался короче полупанцыря для уменьшения веса. Подлинных панцырей тунгусов, ламутов и якутов не сохранилось, имеются лишь два якутских шлема, найденных в районе оз. Муру. Они значительно отличаются от чукотских шлемов. Кроме железных панцырей, тунгусам были известны и костяные. В фольклоре и в исторических документах об этом есть прямые указания. Так, в челобитной Алексея Филиппова от 1651 г. говорится, что у тунгусов «взяли. . . 10 куяков костяныгх, 17 шишаков костяных».

В приведенном сообщении Г. Миллера содержится прямое указание на бытование у тунгусов железного пластинчатого панцыря. Но вопрос о связи тунгусского пластинчатого панцыря с чукотско-корякским требует дальнейших исследований. Чукотс ко-корякские железные панцыри по технике скрепления и соединения пластинок тождественны с костяными. Такое сходство не может быть случайным. Лауфер достаточно обоснованно подверг критике теорию японского происхождения пластинчатого панцыря, доказав, что костяной панцырь восточной Сибири значительно более ранний, чем железный, следовательно, он не мог явиться подражанием железному.

Железо, принесенное казачьими отрядами, в первую очередь использовалось для вооружения. Желанными трофеями являлись русские панцыри. В. Бугор пишет в челобитной про юкагиров: «Матюшку Медника убили в куяке и куяк с него унесли». Некоторые из чукотских преданий о гибели майора Павлуцкого также повествуют о военных трофеях в виде келезныгх панцырей. Биллингс упоминает о том, как чукчи «вынрашивали» у членов экспедиции металл (медь) «для сделания из оной себе куя-ков или лат». В фольклоре чукчей воины, одетые в лахтачные панцыри, всегда противопоставляются русским, одетым в железо. Вполне возможно, что железный панцырь был известен на северо-востоке еще до прихода русских, но широкое его распространение, несомненно, связано с проникновением русского железа. Железный панцырь явился более эффективной защитой против огнестрельного оружия, чем кожаный или костяной.

Насколько всеобщим было употребление панцырен, трудно сказать. В фольклоре народов северо-востока нательная защита фигурирует нередко. Защитная одежда из оленьих рогов являлась неотъемлемой принадлежностью юкагирского богатыря. Герои корякского и чукотского фольклора часто одеты в панцыри из моржовых кож, реже в железные. Наиболее часто, особенно у чукчей, панцыри фигурируют в эпизодах, связанных с единоборством. Но сомнительно, чтобы панцыри являлись принадлежностью всех воинов. Панцырь сам по себе настолько тяжел и неудобен, что в преданиях нередко храбрые воины отказываются от него. Так, в одном корякском предании отец предлагает своему сыну комплект железного панцыря, но тот отказывается, говоря: «Я пойду, как я есть». В чукотском рассказе «Тало, таньгинский воспитанник» враги нападают на героя: «Слабы на гладком льду ноги таньгов Рис. 33. Чукотский ри тяжелы. Рассыпались врозь по льду». В этом воин. Скульптура из отношении интересно замечание в работе «Путешествие моржового клыка, капитана Биллингса...»: «Некоторые из чукчей, полненная чукчами.

Середина XIX в и то редкие, употребляют латы, надевая их на себя (Колл. МАЭ,№ 668-8). при нападении на неприятеля. . . Чукчи признались, что сии латы, при нападении на неприятеля, неудобны и мешают свободно действовать, и только полезны могут быть убегающему от неприятельских стрел; а потому все храбрые чукчи почитают за стыд их иметь, как явный знак трусости». Эти, хотя и немногочисленные, данные позволяют все же поставить вопрос об ограниченном употреблении защитной одежды, в первую очередь среди чукчей и коряков.

Таков фактический материал по нательной защите народностей крайнего северо-востока. В целом вопрос о происхождении и развитии единственного специфического вооружения у этой группы, несмотря на ряд интересных исследований, не получил еще окончательного разрешения.

Укрепления

Военные укрепления были известны многим народам Сибири, в том числе и племенам крайнего северо-востока: чукчам, корякам, ительменам и юкагирам. Их военные укрепления можно разбить на два типа: 1) укрепления оседлых и 2) укрепления кочевников-оленеводов. Это отличие было обусловлено различными формами хозяйственной деятельности. Если у оседлых укрепления являлись постоянными, то у кочевых они приближались к полевому типу, сооружаясь во время нападения для обор ны.

Постоянные укрепления в XVIII в. были широко распространены у ительменов и особенно у приморских коряков. С. Крашенинников по этому поводу замечает: «...напротив того далее к северу нет ни одного коряцкого поселения, которое бы сверх натурального безопасного местоположения не было прикрыто какою-нибудь стеною». Внешний вид таких укрепленных селений дал повод русским назвать их «острогами», «острожками»: «. . . казаки прозвали их острожками без сумнения от того, что по приходе их на Камчатку укреплены были оные земляным валом или полисадником». Это название сохранилось до самой революции применительно к ительменским селениям.

К сожалению, материалы по фортификационным сооружениям этих народностей до XVIII в. почти отсутствуют. Чрезвычайно краткие и неясные фольклорные данные, как, например, «земляные крепости сооружали для войны», или упоминаемые в чукотских преданиях корякские укрепления вуйвун, не дают сколько-нибудь наглядного представления, чтобы по ним можно было судить хотя бы о внешнем виде оборонительных сооружений. Согласно сообщениям Г. Стеллера, селения ительменов и коряков до прихода русских обносились земляным валом или насыпью из камня я щебня или же деревянным тыном для защиты от нападения врага.

Для XVIII в. имеются более подробные описания таких фортификаций. Можно заимствовать их из архивных материалов С. Крашенинникова. Корякское селение Хангота имело следующий вид: «Близ другова устья губы построен на высокой горе, вкруг его четыреугольный земляной вал, вышиною в сажень, а толщиною в аршин. Сверх того внутри острога приставлены к земляной стене высокие жерди, у которых верхушки вилками, а на те вилки положены поперечные жерди. . . В острог сделаны трои двери, а именно с восточной, с северной и западной стороны, да во всех стенах сделаны по два окошка вместо бойниц». В труде «Описание земли Камчатки» приводятся дополнительные данные об этом селении, а именно, высокие жерди представляли собой двойной частокол. Другое укрепленное селение — Ижымгыт: «Ижымгыт острожек стоит на высоком яру над морем. Строения в нем 1 юрта небольшая да 3 балагана, а кругом ее круглый земляной вал вышиною сажени полторы, а шириною около аршина. Вход в острожек с двух сторон с восточной и с пол-денной». Подобным же образом были укреплены селения Минякуна (на р. Воямполка), Средне-Паланское, Энталан (у него земляной вал достигал высоты около 4 м), а также и другие. Некоторые селения имели лишь деревянную ограду, как, например, острожек Кыталгин (в районе р. Караги).

В. Иохельсон приводит описание развалин двух укрепленных селений, которые он видел в устье р. Наяхан и в бухте Атыкино: «В устье р. Наяхан я видел следы укрепленного поселка. Он был расположен на скалистом мысу с утесами с трех сторон, круто поднимавшимися из моря. С четвертой стороны здесь был крутой спуск в речную долину. Этот откос был защищен каменным валом. Кучи камней, бывшие ранее стеной, видны до сих пор». Далее В. Иохельсон сообщает о предании, согласно которому зимой склоны поливались водой, чтобы нападающим нельзя было взобраться. Весьма вероятно, что это предание связано с укреплением, описание которого было обнаружено А. Сгибневым в сибирских архивах. В 1752 г. коряки построили на р. Наяхане «на Яханской сопке острог с 9 башнями, который обнесли тыном, осыпали снаружи землею и завалили большими камнями. Но чтобы сделать его неприступным для русских в течение всей зимы, поливали гору водой».

К сожалению, до нас не дошло ни одного изображения подобного тина укреплений, но, судя по вышеприведенным описаниям, это были обычные селения. В целях большей безопасности они сооружались на высоких местах, подъем на которые был крайне затруднен. Так, например, Средне-Паланское селение было расположено на сопке свыше 60 м высоты. Кроме естественной защиты, селения обносились искусственной фортификацией — земляным или каменным валом от 2 до 4 м высотой и около 1 м толщиной, иногда земляной вал усиливался деревянным частоколом. Материалы, хотя и очень малочисленные, позволяют все же сделать вывод о том, что на Камчатке были известны не только круглые, но и четырехугольные укрепления. Выше уже приводилось описание с. Ижымгыт, обнесенного круглым земляным валом, и с. Хангота, имеющего четырехугольный вал. В. Богораз сообщает о развалинах древнего укрепления на полуострове, которое также имело прямоугольную форму.

Кроме укрепленных селений, оседлое население Камчатки в начале XVIII в. пользовалось специальными местами, расположенными поблизости от населенных пунктов или рядом с ними, куда прятали женщин и детей, а также укрывались сами во время бегства. Сооружение специальных укреплений, невидимому, было вызвано приходом вооруженных казачьих отрядов. «Боясь русского оружия. . . они избрали для своего жительства высокие утесы и скалы около моря или даже отдельные утесы в море, где и поселились при прибытии русских. . . К этим жильям люди могли попадать гуськом по узким тропам или при помощи лестниц из ремней. . . Другие туземцы стали укреплять свои жилища или выбирали подобные места лишь тогда, когда они собирались восстать или действительно уже убили несколько казаков», — говорит Г. Стеллер об оседлых коряках и ительменах. Такие естественные укрепления (холмы, утесы, острова и т. д.) дополнялись искусственными сооружениями, которые были обычны для укрепленных селений до XVIII в., т. е. земляным, каменным валом или частоколом и т. д., смотря по обстоятельствам.

Как правило, специальные укрепления не служили постоянным местом обитания, а в них лишь скрывались или выдерживали осаду. На это указывают некоторые факты. С. Крашенинников в описании с. Хангота приводит такую подробность: «За острогом (за укреплением, — В. А.) одна юрта да 6. . . балаганов»; по всей видимости, укрепленная юрта служила местом убежища жителям Хангота в случае нападения врага. В декабре 1731 г. к ительменам на р. Жупанову был послан служилый Сапожников, который «нашел бунтовщиков в нарочно построенном, на отъемной сопке, остроге». Коряки, по материалам В. Иохельсона, «при малейшей возможности строили свои селения на островах, около берега, куда отправлялись только ловить рыбу и охотиться на морских зверей. Они имели временные жилища в устьях рек. При приближении врага коряки бросались к лодкам и исчезали в естественных укреплениях, образованных скалистыми островками».3 Так поступили коряки, жившие на р. Утхолоке, в 1741 г., после нападения на казачий отряд. Этих примеров достаточно, чтобы видеть особое назначение фортификаций.

Наряду с ними в первой половине XVIII в. усиливалась защита укрепленных селений. Вот как описывает С. Крашенинников укрепленное селение в районе Авачинской губы: «У оных изменников построен был на острову Быстрой или Купхиной реки острог длиною сажен 15, а шириною 13. Кругом острожка огорожены были бревны в три ряда, сверх того зделан был покосной огород вместо рогаток. Строения в нем было 2 юрты большие, да 5 малых да балаганов с 30. В стене острожка зделаны были двенадцатеры ворота широкие, чтоб им, ежели казаки под оной острожек подступят, всем на вылазку выттить можно было». Подобные селения, в которых выдерживали осаду против вооруженных казачьих отрядов, существовали и в других местах полуострова.

Несмотря на примитивность этих фортификаций, в них все же можно было выдерживать довольно длительную осаду, даже против огнестрельного оружия. Так, в 1731 г. казачий отряд не смог взять укрепленного селения на р. Харьюзовой.6 В мае 1732 г. авачинские ительмены в специальном укреплении на скале выдерживали осаду в течение 7 дней. С. Крашенинников пишет об осаде селения на Курильском озере, которая продолжалась 4 недели и окончилась безрезультатно.

Обобщая материалы, можно заключить, что у оседлого населения Камчатки еще до прихода русских существовали военные укрепления постоянного типа. Таковыми в большинстве случаев были обычные селения или отдельные жилища, в целях защиты обнесенные земляным или каменным валом, деревянным частоколом, иногда же всеми этими защитными средствами вместе.

Значение оборонительных сооружений увеличилось в XVIII в. В этот период оседлые коряки и ительмены стали сооружать специальные укрепления, использовав для этой цели малодоступные места. В таких местах они скрывались при приближении казачьих отрядов и выдерживали в них довольно длительную осаду.

С другой стороны, усовершенствовались также фортификации населенных мест применительно к защите от огнестрельного оружия. Для этой цели валы вокруг селений строились более мощными и высокими и усиливались изнутри второй заградительной стеной из кольев, жердей и бревен. Иногда в эту стену вставлялись деревянные лодки. Осажденные в таких селениях, как и в специальных фортификациях (в зависимости от обстоятельств) были способны не только выдерживать осаду, но и отбивать атаки. На это указывает наличие бойниц в стенах валов.

Оборонительные укрепления кочевников-оленеводов (чукчей и коряков) имели иной характер. Они, как уже выше указано, приближались к временному полевому типу. Основу таких сооружений составляли вертикально поставленные оленьи нарты, которые связывались крепко ремнями, затем покрывались моржовыми кожами и дополнительно укреплялись камнями, землей и т. д. Они ставились вокруг стойбища. В случае же нападения в поле ограничивались лишь баррикадами из саней. Так, в. одном чукотском предании богатырь, видя приближение неприятеля, говорит: «„Ух! Убьют нас! Загородимся санями!". Трое саней поставили рядом в виде загородки. Припали сзади, следят за приближающимися». В. Иохельсон на основании рассказов коряков пишет, что в древности, когда предполагалось нападение врага, оленные коряки ставили вокруг стойбища вертикально связанные нарты, загнав предварительно туда стада. Если же нападение совершалось в горах, то стада угонялись в горы, а мужчины защищали подходы к ним. С. Крашенинников также указывает, что при нападениях коряки отгоняли свои стада к Чендонскому мысу.

Большое сомнение в работе В. Иохельсона вызывает то место, где он говорит об укреплениях, внутрь которых загонялись оленьи стада. Следует учесть, что корякское оленеводство в XVII—XVIII вв. было крупнотабунным и огородить табун хотя бы в несколько сот голов представляло большую сложность. С другой стороны, загон слабо прирученного чукотско-корякского оленя очень труден. Так, по наблюдениям самого

В. Иохельсона, чтобы окружить стадо и стреножить нужных оленей, требовалось очень много времени: «Упрямые олени постоянно прерывают цепь и уводят за собой все стадо». Следовательно, если при нормальных условиях, когда соблюдались все меры предосторожности, чтобы не испугать животных, загон представлял такую трудность, то вряд ли была возможность удержать их во время нападения. Исходя из этого, скорее можно допустить, что в подобных случаях стада отгонялись в безопасные места.

Такие же типы фортификаций встречали казачьи отряды в 1731 — 1747 гг. у чукчей. «Дошед до их чюкоцкого острожку, который был построен из их езжалых и аргышных санок и моржевой кожи и обсыпан каменьем, кочками и песком, кругом был увязан ремнями, и в том остроге было юрт до осьми». Имеются и другие подобные описания оборонительных укреплений чукчей. Характерно, что в них ничего не упоминается об оленьих стадах. Повидимому, стада угонялись в более безопасные места. Так, в приведенном документе, несколькими строками ниже сообщается, что только через пленных «разведывали» об их оленьих табунах.

Суммируя крайне неполные сведения об оборонительных укреплениях из саней, невольно напрашивается сравнение этих укреплений с олен-ным коралем. Во время перекочевок, чтобы олени не разбрелись, чукчи и коряки собирают их в специальный загон из саней. Сани ставятся вертикально, но не прямо, а немного наискось, образуя полукруг. Для большей устойчивости к ним привязываются камни, шкуры, лопаты и т. д.

Судя по некоторым преданиям, юкагиры также быіли знакомы с подобным типом временный укреплений. В рассказе «Древнее предание» обороняющиеся от коряков юкагиры строят баррикады из саней. В. Иохельсон, обобщая эти сведения, говорит: «Стрелок из лука обыічно сооружал род укрепления из вертикально поставленный саней кругом, называемое me'jin-koinee, позади которых он стрелял». Более подробный данный об этом в нашем распоряжении не имеется. Можно предполагать, что юкагирские укрепления походили на чукотско-корякские.

Ограды из саней против огнестрельного оружия являлись слишком ненадежной защитой. Гораздо эффективнее в этом случае быіли естественные укрепления, дополненные искусственными сооружениями. Так, в предании об Якунине (Павлуцком) оленные чукчи, спасаясь бегством, забираются под отвесный утес и строят там укрепление, недоступное для нападающих. Этот факт подтверждается историческими документами. В секретном донесении Шатилова в Иркутскую канцелярию от 10 июня 1751 г. приводится интересное описание одного оборонительного сооружения оленных коряков: «И приступали к отпрядышу в пяти местах с великим трудом, для того что камень очюнь высок и крут. . . Поделаны у них, неприятелей, сильные крепости. Первое изиаставлены возовые санки в три яруса на маданамя,6 в коих накладено каменья так, что ружья не пробирали, да особливо санки ж каменьями нагружены и связаны на лживе ремнями, которые и опускали на наших военнослужащих людей. . . изнаставлены быіли под скрытом в снегу лисичные зимовые ловушки клепцы и поставушные звериные луки».

Таким образом, защита против огнестрельного оружия заставила ко-чевников-оленеводов прибегнуть к усовершенствованным укреплениям. Тактическое преимущество местности использовалось в качестве естественных фортификаций, оборона которых дополнялась искусственными сооружениями. Укрепления полевого типа (заслон из саней) сочетались с использованием естественный укреплений, что давало возможность выдерживать в них довольно длительную осаду.

Почти отсутствуют материалы по военным укреплениям оседлый чукчей и азиатских эскимосов, также очень мало подробностей известно о фортификациях юкагиров. Кроме заслона из саней, у последних, поврщимому, быіли и постоянные укрепления, вероятно, у оседлый групп. В отписке

С. Дежнева упоминается об анаульских укреплениях — «острожках». В отписке служилого Катаева, датированной 1651 г., рассказывается об «острогах» на р. Алазее: «... в острожке живут, а острог у них поставлен велик, в обе стороны человеку добру из лука стрелить мочно, а их изменников юкагирей всех с 200 человек болших мужиков, которые луком владеют, опричь подростков, и олени у них у всех собраны в том же острожке».

Повидимому, в данном случае речь идет об укреплении постоянного типа, потому что в дальнейшем служилым людям пришлось идти на приступ под прикрытием специальных щитов, чтобы взять этот острожек.

1 Лава Способы ведения войны

Технические приемы ведения войны в условиях первобытно-общинного строя слабо описаны в литературе. Точно так же осталась неразработанной терминология различных тактических приемов ведения боя, характерных для ранних ступеней развития человеческого общества. Мы попытаемся лишь описать способы ведения военных действий на конкретном материале, т. е. у народностей крайнего северо-востока Сибири. В этом плане имеется возможность разобрать только некоторые вопросы данной обширной темы, а именно, характер и тактические приемы ведения военных действий, защита тыла, заключение мира.

Военные действия у народов северо-востока в XVII—XVIII вв. на основании этнографических, исторических и фольклорных материалов представляются как ряд внезапных нападений или набегов. Они совершались спорадически, остальное же время поддерживались более или менее добрососедские отношения. В сказании «Оленный пастух» оленевод (чавчувен) встречает группу приморских коряков и, получив ответ от последних, что они возвращаются с промысла горных баранов, спокойно отпускает их, не подозревая, что перед тем они сделали набег на его стадо. К. Мерк, описывая взаимоотношения чукчей с коряками, замечает, что по прошествии нескольких дней после набега обе стороны спокойно встречаются для выкупа пленных.

Сравнительно небольшая группа боеспособных мужчин, используя внезапность нападения, совершала набег на вражеское стойбище или поселок, убивала мужчин, захватывала в плен женщин и детей, забирала стада или другое имущество и уходила обратно. Лишь в редких случаях преследовали убегающего противника. Если набег был неудачен, то нападающая сторона уходила без добычи. Такие приемы нападений были подмечены еще Г. Миллером. Он пишет о чукчах и олюторских коряках: «Однако их военные приемы отличны от вышеописанных тунгусских в том отношении, что они не выступают против своего врага в организованном боевом порядке и не дают ему времени подготовиться к обдуманной защите. . . Но их нападения всегда неожиданны и все совершаемые ими убийства, захват в плен, поджог жилищ, после того как. имущество разграблено, — все это они делают самым поспешным образом и затем опять скрываются обратно».

Г. Стеллер пишет о нападениях курильских айнов па ительменов: «Курильцы были потому непобедимыми, что они нападали неожиданно, появлялись на байдарах с моря, а затем вновь удалялись на свои острова, куда бедные ительмены не могли добраться». Так же поступали коряки по отношению к ительменам. К. Мерк описывает нападение чукчей на коряков следующим образом: «Нападение на юрты начинается всегда на рассвете, иногда они бросаются с арканами для ловля оленей на строения и стараются разрушить яранги, выдергивая стойки. Другие в это время колят копьями покров яранги, а остальные, подъехав на всем скаку на нартах к оленьему стаду, делят его на части и угоняют. Иногда корякам удается убить или ранить несколько чукчей из ружей, стреляя из яранги, и тогда чукчам приходится обыічно удаляться без добычи». Такой же прием борьбы известен и из корякского фольклора. Там роль разрушителя яранги выполняет корякский богатырь, который попадает стрелой из лука в ремень, стягивающий основные части яранги. Внезапное нападение применялось также чукчами во время походов на американских эскимосов, «но иногда, — пишет Г. Сарычев, — по свойственной им привычке к грабежам, переплывают Берингов пролив и вооруженною рукою нападают на селения диких американцев: ограбя оные и захватя пленных отъезжают обратно с добычею».

Тактика внезапного нападения имела несколько различных видов. Таковыми являлись: тайное нападение, обман врага, нападение на спящего неприятеля. В предании о нападении чукчей на американских эскимосов рассказывается: «Много больших лодок отплыло к острову Лаврентия. На берегу они увидали поселок. . . Почти все воины сошли на землю, хотели сзади напасть на врага. Несколько человек направились прямо к поселку, иод прикрытием тумана. Сказал старик: "Подайте голос, завойте по-волчьи". Эскимосы услыхали вой, стали готовиться к бою. «В это время большой отряд нападающих медленно подходил к ним сзади. Неожиданно они набросились на островитян, и стали убивать их». Эскимосы через четыре года отправились мстить, напали ночью на спящих чукчей и убивали их, просовывая копья сквозь покрышку спального полога. Подобные эпизоды, как истребление спящих врагов и тайное нападение, часто встречаются в юкагирском и корякском фольклёре.

Это подтверждается и этнографическими материалами. С. Крашенинников пишет об ительменах: «Войны у них между собою с лица на лицо мало бывало, но ежели один острожек хочет разорить другой, то воровски, тайным образом под оный подходят, и, вкравшись в острожек, только труда закрыть юрту и зажечь, а из юрты уже, хотя б их и много больше неприятелей было, не выскочат, а которых и выпустят, тех колют», «Поединков и полевых боев мало и прежде сего бывало». О том же сообщает и Г. Стеллер: «Они нападали друг на друга в ночное время, тайком. И если они своих врагов встречали в их подземных жилищах, то требовали и забирали от них все, что им хотелось».

Тактические приемы ведения войны, подобные вышеприведенным, обычно применялись в борьбе с более сильным противником. Это отчетливо показано в чукотском предании: «Видит Лучник (герой рассказа, В. А.). С сопки спускается длинный ряд едущих на оленях. Коряцкие воины перебили соседей и едут к этим стойбищам. Думает умом: „Отец правду говорил: не нужно быть беззаботным. Теперь, пожалуй, убьют меня. Жилище далеко, враги близко, а у меня только посох в руке!". „Что же, думает, пусть спрячусь! . . Но разве я женщина? Зачем мне прятаться?"». Тогда герой пускается на хитрость, он притворяется мертвым, коряки, посмеявшись над умершим богатырем, уезжают. Герой вскакивает, бежит вслед за коряками, те принимают его за мертвеца и разбегаются. Тогда он убивает их всех поодиночке. В данном случае, чтобы одолеть более сильного противника, герой маскируется под чертою.

В корякском фольклоре эпизоды с маскировкой встречаются очень часто. Приведем наиболее интересные из них. В предании «Оленный пастух» на коряка-чувчувена нападает группа приморских. Видя свою беспомощность, он прибегает к хитрости: спрятавшись в кедровнике, стал размахивать куском сухой кожи, сопровождая это криком. У нападающих создается впечатление, что в засаде спрятан многочисленный отряд, и они разбегаются*. Вот другой не менее яркий эпизод о нападении приморских коряков на оленеводов-пастухов. Оленеводы решили перехитрить нападающих. Они убивают нескольких оленей, на туши надевают кухлянки, а сами прячутся. Нападающие, не подозревая обмана, стреляют в туши, в это время пастухи тихонько угоняют свое стадо. В третьем предании оленьи туши заменяются чучелами-кухлянками, набитыми травой.' Интересен также отрывок из рассказа «Последняя битва», повествующий, как коряки-чавчувепы маскировали от врагов свои укрепленные жилища, покрывая их травой: «Издали смотреть — словно холм, поросший травой».

Обман применялся гораздо чаще оседлыми, чем кочевыми народностями. Для кочевников северо-восточной Сибири самым легким способом избежать встреч с более сильным врагом являлось бегство. Это не трудно было осуществить, принимая во внимание образ их жизни и огромные пространства тундры.

Оленеводческие племена но сравнению с приморскими являлись более воинственными. Характеризуя взаимоотношения оленных и приморских коряков по преданиям, С. Стебницкий сообщает: «Студентом Кечгаятом записано 12 преданий о нымыланско-чавчувенских войнах. Из них только в трех нападающие приморские жители фигурируют как победители».

Наиболее воинственным племенем па северо-востоке являлись чукчи. Они редко терпели поражение от своих соседей. Даже корякский фольклор почти всегда приписывает победу в боях между чукчами и коряками в пользу чукчей.

Исследователи XVIII в., как С. Крашенинников и К. Мерк, пишут про чукчей: «Одни чукчи их (коряков, — В. А.) не почитают, но вместо того столь им ужасны, что двадцати человекам чукоч пятьдесят оленных коряк противиться не отважутся». 2 «В бою на копьях коряки, это русские бабы, как их называют чукчи, уступают чукчам и справляются с ними только при большом численном перевесе». а Повидимому, поэтому в чукотском фольклоре в противовес корякскому такие эпизоды, как маскировка, встречаются в виде исключения и занимают второстепенное место. Выше уже упоминалось о маскировке под мертвого. В одном из вариантов сказаний о Павлуцком описывается нападение чукчей на спящий отряд, который весь истребляется, лишь самому Павлуцкому сохраняется жизнь.

В подавляющем же большинстве чукотских преданий звучит иная тенденция, тенденция осуждения подобных методов борьбы, считается позорным нападать на врага без вызова. В предании «О Якунине сказка» один из чукчей при виде спящего врага хочет его убить, другой предупреждает: «Сонного не убивай! Если Нанкачхат силен, пусть сражаются завтра двое».

Сведения о построении военных отрядов у племен северо-восточной Сибири совершенно отсутствуют, о них можно судить лишь по косвенным данным. В работе К. Мерка содержится намек о двух этапах наступления. Первый этап — подход (нападающие с семьями приближаются к территории расположения противника). Он завершается созывом совета и рассылкой разведчиков. Второй этап — атака. 5 В этом же сообщении имеется указание на специализацию отдельных групп — одни разрушают жилища арканами, другие нападают на врага с копьями, третьи на оленях угоняют стада. 0 Наиболее ярко специализация прослеживается в предании «Ви-ютку-предводитель». Виютку разделяет воинов на три группы — борцов, бегунов и копьеносцев, каждая с особым предводителем. В ожидании похода бегуны соревнуются в беге, борцы — в борьбе и поднятии тяжестей, копьеносцы — в метании копий и пращей по целям и в фехтовании. Во время боя специализированные части выступают организованно.

С. Н. Стебницкий, ук. соч., стр. 141.

Силачи одерживают победу в единоборстве, пращники дезорганизуют лагерь врага, бегуны преследуют убегающего противника. Имеются, намеки на специализацию отдельных боевых частей и в других чукотских преданиях: «Одни идут на лыжах, а другие едут на оленях».

Повидимому, имели место различные способы окружения противника. Эпизоды с окружением часто встречаются в фольклоре, например: «Дом окружен со всех сторон» или: «Враги лежали под четырьмя кустами. Вокруг них кедровник и трава. „Много их?" — спросил Опаль. „Обойдем вокруг", — сказал Мэнну. . . Начали обходить вокруг по кедровнику»; «Таве на лыжах забегает справа, Элеинут слева». Они нашли отражение и в исторических документах.

С тактикой окружения тесно связан вопрос о наличии резернон. Остается невыясненным, участвовал ли в бою весь состав нападающих или же оставались скрытые резервы, которые могли принять участие в битве в случае убыли воинов. По этому вопросу имеются лишь отрывочные данные. Так, в документе «Объявление сотников Анадырской команды», повествующем о событиях 1731 г., рассказывается, как чукчи на оленях напали внезапно: «Стали чинить . . . нападение позади, а потом и спереди». Выражение «а потом и спереди» может быть истолковано как наличие запасных резервов, вводимых в бой после основного удара. Другой документ, правда, очень поздний, дает более наглядное представление о существовании резервов. В 1776 г. чукчи предполагали напасть на гижигинских коряков, их план заключался в следующем: перед Гижигинской крепостью оставить большую часть воинов в засаде, а небольшому отряду вызвать коряков из крепости и, завязав с ними бой, отступать, отвлекая их от крепости. В это время находящиеся в засаде должны были напасть с фланга и перебить оставшихся в крепости.

Других материалов о наличии и использовании резервов в нашем распоряжении не имеется. Фольклор и ранние исторические документы ничего об этом не говорят. Вероятно, подобные боевые действия не являлись типичными для народностей северо-востока и, возможно, заимствованы от казачьих отрядов. Для войн эпохи первобытно-общинного строя они вряд ли являлись характерными. С одной стороны, нападающие отряды были настолько малочисленны, что не представлялось возможным создавать резервы; с другой — стремительный и неожиданный набег исключал потребрность в таковых. Для преследования противника в резервах также не было нужды, поскольку преследование не было свойственно для тактических приемов ведения военных действий в эту

В соответствии со способами нападения организовывалась и оборона. Потенциально каждое племя находилось в состоянии войны друг с другом, поэтому всегда можно было ожидать нападения. Как уже указывалось, оно почти всегда являлось неожиданным. Чтобы не быть застигнутыми врасплох, применялись все меры предосторожности. В. Иохельсон говорит об оседлых коряках: «Когда ожидалось нападение, часовые выставлялись на крышах жилищ или балаганов». То же самое делали чукчи: «Юрты свои чукчи разбивают обыкновенно в долинах и на всех окрестных высотах ставят часовых, которые при малейшем подозрении и опасности с быстротой стрелы на маленьких санях спускаются в долину и призывают мужчин к оружию». Ф. Врангель был очевидцем следующего случая: «Чукчи заметили нас, и все народонаселение местечка пришло в движение. Женщины и дети скрылись на близлежащей горе, а мужчины, вооруженные копьями, батогами и стрелами, выстроились в ряд перед хижинами, ожидая нападения». У юкагиров часовой ставился в лагере на высоком помосте, чтобы легче можно было заметить врага.

Рис. 34. Гравировка по кости на военный сюжет. Чукчи. (Фот. МАЭ, И-779-46).

Оружие всегда находилось наготове, «и у них анаулей на острожке норовлено готовый бой, колье и топоры сажены на долгие деревья да и ножи». В пос. Каменское Лессепс видел на укрепленном валу копья, стрелы, луки и ружья. Лук, положенный под голову спящего воина, или сон с оружием в руках, — одна из характерных особенностей корякских и юкагирских преданий исторического цикла. Возможность неожиданного нападения заставляла быть бдительными. Ламутский богатырь Кычым говорит юношам: «Всегда, заготовляя дрова, по сторонам смотрите, быть может, явятся какие-нибудь (враги)». Благодаря бдительности легче можно было распознать врага. И наоборот, утеря бдительности часто влечет за собой обнаруживание противником. Так, в корякских преданиях враг обнаруживается по его громкому храпу, по дыму от костра в .

Таким образом, приведенный материал позволяет сделать заключение, что у народностей крайнего северо-востока в XVII—XVIII вв. тактические приемы ведения войны сводились к внезапным набегам с целью ошеломления и уничтожения противника и такого же быстрого отхода, если набег был неудачен. Кроме внезапных набегов, в устном творчестве этих народов встречается описание совершенно иных приемов ведения войны. К ним относится единоборство и открытое объявление войны, чтобы враждующие стороны могли договориться о способах проведения боя.

Поединок, когда исход боя решался борьбой двух сильных людей, героев, богатырей, характерен для фольклора всех народов крайнего северо-востока. В главе «Военные организации» уже разбирался вопрос о единоборстве как одном из наиболее характерных видов тактики, свойственной первой ступени развития первобытных войн. Здесь остановимся несколько подробнее на способах его проведения. Обычно герои обеих враждующих сторон сражаются в присутствии воинов или населения. Для поединка всё тщательно подготовляется. Герои подтрунивают, а подчас и оскорбляют друг друга. Смерть или поражение одного из них ведет к победе над всеми воинами противника. Воины-победители быстро уничтожают всех своих врагов, забирают имущество и уходят. В иных случаях поединок оканчивается примирением враждующих сторон. Последний мотив наиболее часто повторяется в фольклоре юкагиров и коряков. Коряк говорит победившему его ламуту: «„Ну, довольно, прекратим. Конечно, ты одолел меня". Тотчас прекратили враждовать. Сказал ны-мылан: „С этих пор навсегда прекратим враждовать". Навсегда прекратили враждовать, до наших дней». Для чукотского фольклора такие ііонт цовки не известны.

Наиболее часто повторяющиеся в преданиях поединки происходят на копьях и на моржовой шкуре, реже фигурирует лук. Приведем несколько иллюстраций. Чукчи и таньги сошлись на битву, встав строем друг против друга: «Вышел таньгин, копьем машет: „Кто, кто выйдет со мной на борьбу?"». Тогда чукотские богатыри принимают вызов — началось состязание на копьях, которое продолжалось три дня. В другом сказании богатыри борются сперва с луками, а затем на копьях. Чукотский богатырь побеждает. Его воины перебивают таньгов и забирают стада. В некоторых преданиях даже смерть Павлуцкого представлена как результат поединка на копьях.

Поединки на моржовой шкуре характерны для фольклора приморских жителей. По рассказам чукчей, противники встречались на скользкой шкуре, натертой салом. Шкуру натягивали на землю, прибивая острыми осколками костей. Цель таких состязаний состояла в том, чтобы столкнуть или подбросить противника на острые кости. «Упасть на такие острые осколки означало быть раненым насмерть». Трудно сказать, насколько фольклор отражал реальную действительность, но подбрасывание на моржовой шкуре как вид спортивного состязания, а также как часть ритуала различных праздников сохранилось до наших дней. В таких случаях шкуру, лежащую на земле на середине которой стоит человек, резким толчком подбрасывают вверх до 5 м в высоту. Задача состоит в том, чтобы не потерять равновесия и встать на ноги. Победителю вручается мри з.

Предупреждение враждующего племени о походе против него показано в вышеприведенном отрывке из предания «Виютку-предводитель» (см. стр. 158): «Идите и расскажите своим людям, как вы воевали с береговыми людьми. Пусть запомнят, что, идя войной против нас, должны сообщить нам об этом». Аналогичные эпизоды встречаются и в других преданиях. В исторических документах отсутствует упоминание о таких приемах ведения войны. Подобная военная тактика соответствовала более раннему периоду развития общества, когда ведение войны основывалось на нормах родовой мести.

Недовольство местного населения произволом воевод и казачьих отрядов в лице сборщиков ясака выражалось часто в активном сопротивлении против грабежей и произвола, нередко даже в нападениях на отдельные отряды сборщиков и острожки. В связи с тем, что нападающие встречались с огнестрельным оружием, которым были вооружены казачьи отряды, начали видоизменяться и тактические приемы набегов. Разбор этого круга вопросов не входил в задачу данной работы, ограничимся лишь иллюстрацией нескольких примеров. В широких масштабах стали использоваться для защиты естественные преимущества местности, приме -няться длительная осада, невидимому, с приступом и др. Тактическое использование местности прекрасно иллюстрируется эпизодами из похода Павлуцкого на чукчей: «.. .и с теми малыми людьми на неприятелей вступил в бой и то очунь чрезвычай не в способном месте, для того что они, неприятели, стояли на горе, а наш приступ был из-под горы. И как они, неприятели, рассмотрели, что малолюдно, едва чрез великую возможность дали выпалить из ружей один раз и то не всем, бросились вдруг на копьях и не дали никакой исправы, стали побивать наше войско». Коряки в этот период также широко использовали малодоступные скалы, острова и т. п., куда они спасались от посягательств сборщиков ясака, выдерживали там длительную осаду; при возможности усиливали такие естественные укрепления искусственными оборонительными сооружениями. Так, в 1751 г. казачий отряд пытался приступом взять одно укрепленное селение приморских коряков, но безуспешно, и принужден был отступить. После этого коряки вышли из укрепления и преследовали казаков двумя партиями, одна — на байдарах, другая — сухим путем. Описание подобных эпизодов в документах XVIII в. встречается неоднократно.

До XVII—XVIII вв. укрепления играли лишь роль защиты от неожиданного нападения и давали некоторые тактические преимущества. Документы же XVIII в. наглядно свидетельствуют о применении народами северо-востока длительной осады. В 1646 г. юкагиры осадили Колымский острог и держали его в осаде 12 дней. В 1705 г. коряки продержали в осаде крепость Окланск до тех пор, пока не подоспела помощь. Та же крепость подверглась осаде со стороны коряков с 26 ноября 1745 г. по март 1746 г. Подробности такой осады описаны следующими словами: «...и нас было те юкагири в острожке обсадили и некуде не выпускали, и к острожку, сделав оне семь щитов деревянных, приходя приступали, и травою огнем сожечь хотели. . . И после того приступу обостали было те юкагири с своими юртами круг нашего острожку и не хотели было нас выпустить из острожку, заморить голодною смертью».

Заканчивая описание способов ведения войны народами крайнего северо-востока Сибири, следует остановиться еще на некоторых моментах, в первую очередь на способах защиты небоеспособных членов общества — женщин и детей, принимая во внимание, что они составляли главный контингент пленных. По сообщению В. Иохельсона, во время нападения женщины и старики приморских коряков спускали на воду байдары, чтобы в случае поражения быть готовыми к бегству вместе с оставшимися в живых воинами. У чукчей женщины и дети укрывались за соседними холмами и горками. Исторические документы говорят о том, что при поражениях женщины и дети часто убивались своими сородичами. Во время похода капитана Шатилова в 1751 г. на приморских коряков был взят один из укрепленных пунктов и в нем обнаружено около трехсот трупов женщин и детей, из них лишь трое мужчин и пять женщин оставлено в живых.

При осаде с. Каменского в 1749 г. осажденные убили своих жен и детей а сами под прикрытием пурги убежали. С. Крашенинников пишет об ительменах: «А когда увидят, что неприятель премогает, то всякой камчадал заколов жену и детей своих или стремглав низвергается, или с оружием устремляется на неприятеля, чтоб не умереть без отмщения». Подобные эпизоды довольно часто встречаются в отписках XVII—xViii вв.

Обычай — смерть вместо пле-на,—повидимому, очень древний.

Описывая нападение чукчей на коряков, К. Мерк замечает, что «корякские женщины носят на боку небольшие ножи, которыми в таких случаях часто убивают своих детей. В фольклоре этот обычай отражен также очень ярко. Услышав голос чукотского богатыря Лявтылывалына, тань-гинские женщины поспешно убивают своих детей, а затем и самих себя.

По некоторым преданиям, роль женщины не ограничивалась только пассивным выполнением родовых традиций, по которым смерть предпочиталась плену. В корякском предании «Сестры» женщины выступают как мстительницы за обиженного отца и успешно выполняют эту миссию. В других эпизодах корякского и юкагирского фольклора женщины заманивают врага в жилище или предупреждают своих сородичей о появлении неприятеля и т. д. Для чукотского фольклора этот мотив также не чужд. Так, в «Сказании об Эленди и его сыновьях» младшая сестра героя, взятая в плен, с опасностью для жизни убегает, рассказывает своим братьям о пленении и тем самым призывает последних к мести. Здесь особо следует подчеркнуть роль женщины-шаманки как предсказательницы удачного или неудачного исхода битвы, но этот вопрос требует особого рассмотрения.

Жестокое обращение с побежденными применялось особенно в отношении мужчин, женщины забирались в плен, дети убивались или так же попадали в число пленных. С. Крашенинников пишет об ительменах: «С пленниками мужеска полу особливо знатнейшими удальством своим поступали они с обыкновенным всем таможным народам бесчеловечием. Жгли, резали, кишки из живых мотали, вешали за ноги, и всякие делали надругательства торжествуя при том о победе над неприятелями». К. Мерк говорит, что чукчи применяли пытки над пленными, хотя довольно в редких с і\ чаях.

Судя по сообщениям С. Крашенинникова, пытки применялись главным образом в отношении военачальников и удалых бойцов: «В этом у них великая честь, что. лутчего мужика полоня уморить». Эта тенденция прослеживается и по различным вариантам чукотского предания о гибели Якунина (Павлуцкого). По одним — его пытают на огне, перерезают мускулы; по другим—он погибает от утомления, загнанный на чикил'е." Характерно, что в этом предании особо подчеркивается один момент, а именно, «только начальника взяли живым». Отсутствуют какие-либо исторические данные о том, что Павлуцкий погиб вследствие пыток или в единоборстве. Предание, вероятно, отразило реально бытовавшие факты — употребление пыток, применяемых главным образом к военачальникам.

Военнопленные становились рабами или же выкупались своими сородичами. Вопрос о роли рабства был уже освещен выше. Здесь важно еще раз подчеркнуть, что не только основной, но и главный контингент рабов составляли женщины и дети. В этом отношении прав А. Аргентов, указывая: «Военные чукотские правила дозволяют в плен брать только женщин и детей; взрослому врагу мужеского пола не дают пощады, и обыкновенно побежденного убивают». Такое обращение с военнопленными характерно. для всех племен, живущих первобытно-общинным строем, «До сих пор для военнопленных не находили никакого употребления; поэтому их просто убивали», — пишет Ф. Энгельс. Убийством врага победители предохраняли себя от мести побежденных. Герой корякского сказания говорит: «Пускай наши идут в их шатры и убьют их женщин и детей. Если мы оставим им жизнь, сыновья убитых мужчин будут воевать против нас, когда они вырастут. Пускай смерть постигнет всех их».

Длительные враждебные отношения между чуждыми племенами, приводившие к частым военным столкновениям, нередко оканчивались соглашениями о прекращении вражды. Эти соглашения сводились к установлению длительного или короткого мира, который обеспечивал добрососедские отношения или гарантировал невмешательство в дела чуждого

Придания

По преданиям народов крайнего северо-востока, мир заключался часто тогда, когда оба племени осознавали нецелесообразность продолжения дальнейшей вражды; иногда же мир являлся вынужденным, навязанный более сильному врагу, который оказался в невыгодном для себя положении. В преданиях этих народностей часто встречаются концовки, рисующие примирение двух враждующих сторон. Этот акт сопровождался, во-первых, клятвой, являющейся обрядовой церемонией, во-вторых, взаимными материальными возмещениями и, наконец, гарантиями, обеспечивающими мир в дальнейшем. В одном юкагирском предании обряд примирения описывается следующим образом: ламуты предлагают юкагирам мир, и в ответ на согласие последних произносится формула. Приводим ее дословно: «Ламуты сказали: „Друг, помиримся".

Юкагир сказал: „Тогда помиримся, солнцу слово дадим". Ламуты сказали: „Мы тоже слово дадим". Юкагир сказал: „До конца жизни не будем друг друга убивать". Ламуты сказали: „Мы против юкагиров острого не будем делать". Юкагир сказал ламутам: „До конца нашей жизни острого не будем делать, острое если будем делать, пусть солнце на нас большую печаль пошлет!". Ламуты сказали юкагирам: „Острое если сделаем, пусть солнце на нас большую печаль пошлет, пусть горные духи (хозяева) нас возьмут!". После этого помирились».

Скрепление мирного договора или обязательства присягой солнцу практиковалось и чукчами. «По их вере, в подлинном договоре меж собою у них чюкоч твердость дают порукою солнце». Подобные же сведения сообщает и Б. Кузнецкий: «Они же чукчи, хотя между собою временем бывают согласны, и вместо присяги обязываются по их обыкновению солнцем (чтоб оного не видеть)» .

Второй момент, который выступает при заключении мира, — это возмещение материальных убытков, понесенных враждующими сторонами.

Судя по преданиям, первоначально возмещение касалось обеих враждующих сторон. Каждая из них приносила свои ценности и отдавала другой. В чукотском фольклоре такой обычай характерен для взаимоотношений приморского населения азиатского побережья с населением Америки; для чукотско-корякских взаимоотношений он совершенно чужд. Поскольку есть все основания считать сказания о военных конфликтах между населением азиатского и американского побережий более ранними, чем сказания о войнах чукчей с коряками, следует отнести этот обычай к ранней эпохе первобытных войн. Для иллюстрации приведем отрывок из одного предания. Островные эскимосы, враждующие с чукчами, пришли на азиатский берег с мирными намерениями, они принесли очень много деревянных сосудов и отдали их чукчам. Чукчи же в свою очередь одаривают их оленьими шкурами, угощают оленьим мясом и жиром. Взамен первоначально убитого с чукотской стороны американские эскимосы добровольно оставляют одного из своих людей. Б. Кузнецкий рассказывает, как юкагиры в середине XVIII в. приходили к чукчам выкупать пленных сородичей. В качестве выкупа они привезли русские товары,, взамен этого чукчи отдали им не только пленных, но и много своих продуктов (оленьи шкуры, одежду, меха). Это также подкрепляет тот вывод, что первоначально обе стороны, как победители, так й побежденные, являлись равноправными. Встречающиеся в юнагирском и ламутском фольклоре эпизоды о примирении враждующих сторон, в результате чего компенсацию получали только победители, вероятно, являются поздним напластованием, так как в числе подарков фигурирует главным образом

В качестве гарантии длительного мира служили браки между представителями враждующих племен, а чаще обмен женщинами. «Сын старшины таньгов женится на дочери старшины чавчувенов. Этим актом, упоминание о котором повторяется чуть ли не во всех корякских преданиях о войнах с чукчами, закрепляется мир между чавчувенами и чукчами на вечные времена», — заключает С. Стебницкий. Известно несколько исторических фактов о взаимных браках, обусловленных заключением мира.

Круг вопросов, связанных со способами ведения войны, значительношире, чем затронутые здесь. К сожалению, скудные материалы не дают возможности более глубоко проанализировать эти вопросы.

Глава VII Обучение военному искусству и тип воина-богатыря по данным фольклора

Народности крайнего северо-востока Сибири не знали постоянных военных формирований. У них еще господствовал принцип всеобщего вооружения народа, когда каждый взрослый мужчина являлся воином. Уменье в совершенстве пользоваться оружием, физическая сила и ловкость составляли отличительные качества чукотского, корякского и юкагирского воина. Выковывание этих качеств в сильной степени облегчалось условиями труда и быта, поскольку оружие охоты и войны в большинстве случаев совпадали. Охота с луком и копьем усовершенствовала технические приемы ведения войны. Быть хорошим охотником было не менее важно, чем воином. Выносливость, ловкость, сила, меткий глаз охотника помогали стать смелым и сильным воином.

Функции воина и первого охотника у юкагиров, богатыря и удачливого охотника у приморских чукчей, воина и выносливого пастуха у оленных почти не отделимы. Даже такие военные доблести, как выносливость, являлись необходимыми качествами пастуха. В. Богораз пишет, что в тренировку юноши, кроме различных физических упражнений, входило «приобретение твердости в перенесении голода и бессонницы. Последние два свойства считаются вообще необходимыми для каждого удалого пастуха и охотника». «Состязание в стрельбе из лука и ружья составляет одно из обычных развлечений для всех племен северо-востока Азии, так как все они занимаются охотою». Относительно юкагиров В. Иохельсон сообщает: «Охотник, наоборот, по крайней мере среди юкагиров рек Коркодона и Ясачной, продолжает оставаться значительной персоной, как и раньше».

Следовательно, разграничить усовершенствование производственных навыков от военного обучения затруднительно. Поэтому приходится освещать оба эти вопроса вместе, лишь в отдельных случаях особо оговаривая специфику военной подготовки, если таковая имела место.

Наиболее богатым источником для изучения данного вопроса служит фольклор. Юкагирские предания рассказывают: «Юкагиры-парни постоянно играли», т.е. упражнялись. Юноши проходили суровую школу, что обозначалось специальным термином кичал — «наука», «учение». Кроме обычных упражнений — уменья метко попадать в цель при стрельбе из лука, метанья копья, юноша проделывал целый ряд специальных упражнений, посредством которых вырабатывалась ловкость. Для этого юношу ставили на открытое место и стреляли в него с четырех сторон тупыми стрелами или копьями, от которых он должен был увертываться. Искусство быть ловким достигалось также и другими способами. Испытуемый ставился на четвереньки со скрещенными ногами и руками, два человека раскачивали на веревке тяжелое бревно. Юноша же должен был пропускать его под себя, не размыкая рук и ног.

Те же формы подготовки можно проследить и у чукчей. Согласно преданиям, чукотская молодежь заполняла свой досуг атлетическими упражнениями, борьбой, бегом, фехтованием на копьях, ношением тяжестей, прыганием через препятствия и т. д. Юноша обучался меткости стрельбы из лука с детства. «Ребенок, где только ни сядет, все играет в стрельбу из лука. Даже спать никогда не захочет, все время стреляет из лука». Герой одного сказания Элэннут проделывает целый цикл упражнений, он «бегает, фехтует копьем, таскает тяжести. Два года упражнялся». Герой другого предания." «Днем спит, ночью встанет, достанет копье, фехтует, упражняет силы. . . тайно ото всех упражняет силы; каждый раз прыгает через все шатры, взад и вперед. Действительно силач и легок. . . Наконец копье таньгина (врага, — В. А.) стало ему легко как бич». На первое место всегда ставится длительность и непрерывность подготовки, которая начинается с легких упражнений и постепенно всё услож-няеіся.

Среди чукчей особое место занимало ношение тяжестей и бег с ношей. Предания красочно рисуют этот вид тренировки. Вот описание одного яркого эпизода. Герой сказания Эленди тренируется: «По берегу моря бегает, старается прежнее приобрести. Вытащил корягу из песка, в другую руку другую корягу, хочет бежать, но руки слабы еще не оправился. Постоянно ест, постоянно ест, наконец стал бегать попрежнему. Камни и коряги становятся легче и легче; потом как будто их совсем не стало. Так стали легки» .

Специфические военные упражнения у чукчей состояли в ношения панцырей. К. Мерк пишет, что нередко юноши упражнялись в ношении панцырей, одевая их на целые дни и следуя за обозом нарт, таща на себе груз. В фольклоре также отражены эпизоды тренировки в панцыре.

У других народов крайнего северо-востока существовала та же система индивидуальной и коллективной подготовки. Очень красочно описана тренировка богатырей в корякском предании «Эмэмкут и богатырь». Юноша Эмэмкут, желая сразиться с вражеским богатырем, заявляет Ворону (отцу) о своем желании, но тот ему отвечает: «Если не будешь силы набираться, лучше и не ходи к нему. Лучше сперва начни набираться силы, а когда наберешься силы, только тогда иди к нему». Юноша следует советам отца. Он начинает поднимать камень, лежащий в тундре. Первоначально не может даже пошевельнуть его, и лишь благодаря тренировке камень становится, «как маленький камышек, на концах пальцев стал подбрасывать его». Затем он проходит еще несколько испытаний. Но этого также оказалось недостаточно, герой не смог осилить богатыря. На выручку ему приходит Ворон. Вот описание тренировки последнего на лыжах. Он усвоил несколько типов лыж и, наконец, начинает упражняться на железных лыжах: «Он надел свои железные лыжи, подбитые камасами, которыми он пользовался еще в юности. Ничем не смог пошевелить, даже глазами и веками. Несколько месяцев прошло, только тогда смог пошевелить веками. . . Потом начал ходить на них и бегать. По склону горы, поросшему лиственницей, скатывается, лиственницы приминает, как траву». Только тогда старик отправляется на помощь сыну.

В предании «Сестры» действующими лицами являются женщины, две сестры. «„Ну, младшая, — сказала старшая младшей, — кто постоит за нас, не имеющих мужских родственников? Начнем сами набираться силы". И сестры начали набираться силы. . . Любое дерево, даже самое толстое, голыми руками вырывают с корнем». Это предание, правда единственное, интересно тем, что в нем главными действующими лицами на военном поприще являются женщины.

Н. Беретти со слов коряков пишет: «Чуткость развивалась с помощью огня. Подкравшись к ребенку, его обжигали острым раскаленным предметом. . . достигали того, что ребенок от малейшего шороха или прикосновения отскакивал в сторону. Ловкость развивалась борьбой, бегом и т. п. Закончив тренировку, отец испытывал своего сына: послав его куда-нибудь, отец крался за ним с луком и в удобный момент пускал в него стрелу.

Если юноша хорошо усвоил себе то, что ему прививалось с детства и был достаточно чуток и ловок, он отскакивал, и стрела пролетала мимо, если нет, он падал замертво, пораженный стрелой отца».

По преданиям ительменов, юноши тренировались, пробуя выкорчевывать деревья, загибать их вершины при помощи ремней и т. д.

В фольклоре слабо отражены методы подготовки юношества. Обучение происходило под руководством опытных руководителей охотников-воинов. На основании преданий юкагиров В. Иохельсон заключает: «Все юноши были специалистами в употреблении лука, и каждый из них стремился стать богатырем своей группы. Руководство в военном обучении, к которому юноши допускались, проводилось не семьей, а родом, наиболее старые воины становились инструкторами юношей». В предании «Виютку-предводитель» эскимосы готовятся к походу, мужчины и юноши проходят специализированную подготовку, которой руководит их вождь Виютку и его два брата. Роль старшего поколения и военных руководителей прослеживается и в других преданиях северо-восточных народностей.

Арх. ИЭ, д. № л. 33.

С другой стороны, часто встречаются эпизоды, описывающие индивидуальное обучение. Герой тайно обучается, «тайно от всех упражняет силы». Но действующими лицами таких эпизодов в большинстве случаев являются персонажи, в силу тех или иных обстоятельств попавшие в чуждое окружение, зависимое положение и т. д. Например, сиротка, воспитанный иноплеменниками и тайно собирающийся мстить за свой народ (чукотское предание о Тале ), Эленди после измены своего раба и др.

Имеются основания считать, что выявление отличительных качеств воина-охотника происходило на общественных собраниях. По материалам, собранным В. Богоразом среди чукчей, «молодые люди постоянно упражнялись в стрельбе и на каждом общественном собрании устраивались состязания, причем победитель получал приз, повешенный около цели. Предания говорят, что целью служил деревянный прут, воткнутый в землю, который нужно было расколоть стрелой пополам и который назывался рып]о, т. е. „воткнутый". Это название до сих пор применяется к призу на любое состязание, устраиваемое чукчами». Предание «Виютку-предводитель» рассказывает, как после общих учений устраивались специальные игры: «. . . бегуны соревновались в беге, борцы — в борьбе, в поднятии тяжестей, а копьеносцы в метания копий по целям». По наблюдениям Б. Кузнецкого, в середине XVIII в. происходила даже инсценировка сражений: «Надев куяки и взяв луки со стрелами, делают друг против друга один только пример, натянувши лук, а стрелы из рук не выпускают, а потом берут копья, такой же делают пример, как в сражении быть надобно». О военных играх коряков в старину В. Иохельсон сообщает: «Во время состязаний на праздниках воины различных селений внимательно изучали силу и способы борьбы друг с другом, чтобы использовать добытый опыт в случае возникновения настоящей войны». Подобные игры и состязания имели место и у юкагиров. На межродовых собраниях «время проводилось в соревнованиях и играх. Воины различных родовых групп допускались к соревнованию, в то же время некоторые из игр также носили военный характер. В них лишь воины принимали участие», — сообщает В. Иохельсон об юкагирах Колымского бассейна.

Отголосками военно-производственного обучения у этих народностей являются спортивные состязания, которые до недавнего времени составляли неотъемлемую часть всех обрядовых празднеств, а в настоящее время, с отмиранием религиозных предрассудков, стали являться веселыми и любимыми спортивными развлечениями молодежи.

Имели ли спортивные игры прежде какую-либо связь с религиозными обрядами, достоверных материалов не имеется, но по аналогии с другими народами на этот вопрос можно ответить утвердительно. Подтверждением этого может служить также характер проведения обрядовых праздников. у чукчей и коряков в более позднее время. У оленных чукчей оленьи гонки являлись частью ритуала на празднике «жертвоприношение огню», на специальном празднике «бегов», на последнем,. кроме того, устраивался бег взапуски, выигравший считался самым выносливым. Для сезонных обрядов приморских чукчей были наиболее-характерны бега взапуски и подбрасывание на моржовой шкуре. Коряки во время зимних праздников практиковали оленьи бега, борьбу,, подбрасывание на моржовой шкуре. По информации коряков, на Пал-пале жертвоприношение во время оленьих бегов совершалось в железных панцырях. Трудно, правда, определить древность этого обряда, возможно, что здесь имело место позднейшее использование панцыря как реликта. Во всяком случае факт сам по себе очень интересен. Все вышеизложенное заставляет предполагать, что игры и состязания имели связь с обрядовыми праздниками.

С прекращением военных конфликтов на северо-востоке система физической подготовки там не утратила своего значения, так как она преследовала не только военные цели, а в большей степени являлась системой воспитания производственных навыков. Все качества хорошего, удачливого-охотника и выносливого пастуха, когда охотпик-воин перестал быть воином, а остался только охотником и пастухом, так же как и прежде, выявлялись в состязаниях и играх. Для конца XIX в. игры-состязания чукчей и коряков прекрасно описаны В. Богоразом и В. Иохельсоном.

Всеобщее военное обучение в доклассовом обществе являлось не обязанностью, а правом каждого члена общества. Совпадение производственной и военной подготовки выковывало сильных и смелых воинов, которыми так восхищался Ф. Энгельс в заключительных строках, посвященных характеристике ирокезского рода. Тип такого воина оставил яркий след в устном творчестве всех народов.

Фольклор северо-восточных народностей Сибири ярко рисует образ-идеального богатыря. В чукотских, корякских, юкагирских и ительменских преданиях богатырь все время тренируется, стреляет из лука, метает копье, упражняется в беге, носит тяжести, тем самым развивает силу, меткий глаз и т. и Если же он не достигает совершенства в этом или забрасывает упражнения, то обречен па гибель. В чукотском сказании об Эленди отец предупреждает силача не быть беззаботным, и, когда неожиданно появляются враги, он сознает: «Отец правду говорил; не нужно быть беззаботным», т. е. не нужно было бросать лук.

Зато благодаря постоянной тренировке воин становится непобедимым. После длительных упражнений герой достигает быстроты в беге — «как дикого оленя двухгодовалый сын». Копье для него легко, «как бич», и гнется в руках наподобие куска сырой оленьей шкуры. Из лука он попадает в былинку. Во время стрельбы ловит стрелы врагов между пальцами. В ловкости достигает предельного совершенства: «через озера прыгает», «в вершине движется, как птица», «прыгает через шатры». Камень, выпущенный из его пращи, разрушает дом. В качестве иллюстрации можно привести описание одного эпизода: герой, «как только звякнула тетива,

подскочил высоко вверх, у передней стены шатра опустился на ноги, побежал, подхватил стрелу, ударил стрелой по голове и убил, подбежал к другим, которые возились у саней, стал разбивать им головы». Воин всегда находится настороже, сон его чуток. В юкагирских преданиях он спит не раздеваясь, в корякских — положив лук под голову.

Физический тип богатыря наиболее ярко представлен в чукотском фольклоре. «Сидит эрмэчэн (силач, — В. А.). . . Сидит нагой, тело толтое, кости широкие. . . На спине ложбина, как сухой ручей, на груди, как речное русло. Везде мясо, целые горы» , или: «Вот везде у него мясо. Мускулы самые железные, толстые. Касаются земли только икрами. . . и плечами, ибо весьма толстомяс» . Сила богатыря Номваана настолько велика, что он задерживает глыбы льда во время ледохода, ложась поперек реки, а по его телу проходят обозы . Иногда такой силач долгое время ничего не делает, только питается оленьим мозгом и жиром. Лишь перед походом начинает тренироваться.

Рис. 36. Подбрасывание на моржовой шкуре. Приморские чукчи.

XIX в. (Из работы В. Богораза «The Chukchee»), Конец

Герой ительменского предания только отмахивается луком от пущенных в него стрел, высоко подпрыгивая, но когда он сам начинает стрелять, то «спаривает» нападающих, т. е. пробивает одной стрелой сразу двоих.

Такими же примерно чертами наделен идеальный образ героя-воина в юкагирском фольклоре. Он обладает большой физической силой, так что один может сражаться с целой группой врагов, обороняться от них, ловя направленные в него стрелы или подскакивая так высоко, что стрелы не могут его проколоть: «По ламутским головам прыгая (он) сражался».

Смерть героя полна благородства, близкие не плачут, а радуются такой смерти. В «Предании о борьбе юкагиров с ламутами» братья и сестра находят убитого богатыря: «Старшие братья обрадовались, сказали: „Наш младший брат настоящим, видно, человеком был, с лицевым покрывалом умер, видно. Теперь (мы) обрадовались — хорошей смертью умер! "». Побежденный чукотский герой не просит пощады. «Убей, убей меня, говорю! Побежденному зачем жить на свете?». «Ну, если диким оленем для тебя стал. . . (торопись)!», т. е. убей. То же символическое слово произносит и раненый воин в «Сказании об Эленди и его сыновьях». Таким образом, побежденный предпочитал произнести формулу добровольной смерти, чем сдаться на милость врагу: «Теперь я стал для тебя диким оленем», или: «Поступай со мной, как с добычей». Значение этой формулы по В. Богоразу: «Нанеси мне смертельный удар, так как я стал для тебя звериной добычей». Презрение к смерти у этих народов известно по ряду исторических фактов.

Сложный путь исторического развития, который прошли народы крайнего северо-востока Сибири, слабо изучен, чтобы полностью восстановить все его этапы. Задача данной работы в этом плане ограничивалась лишь рассмотрением некоторых вопросов общественного строя, связанных с военным делом и военными организациями.

Исторические условия жизни этих народностей в значительной степени определялись влиянием внешних факторов. Наиболее существенным внешним фактором в XVII—XVIII вв. для крайнего северо-востока явился контакт с русскими. Колониальная политика царизма в этом районе была типична для помещичье-феодального государства. В основном она сводилась к грабежу и насилию. Это вызывало сопротивление местного населения представителям царской власти, их вооруженной силе в лице казачьих отрядов. Сопротивление племен крайнего северо-востока на протяжении полутора веков являлось борьбой против методов колониального захвата, но не против русского народа. Чукчи, коряки, ительмены, юкагиры доброжелательно встретили появление русских, как носителей более высокой культуры, принесших новые усовершенствованные орудия промысла, новые предметы быта и т. д. Об этом красноречиво говорят многочисленные документы XVII—XVIII вв.

Мирные сношения с русскими, установившиеся с конца XVIII и начала XIX в., благоприятно отразились на взаимоотношениях между отдельными народностями, содействовали ослаблению межплеменной вражды.

Великая Октябрьская социалистическая революция уничтожила национальное неравенство. Благодаря осуществлению ленинской национальной политики быстро ликвидируется вековая хозяйственная отсталость отдаленных районов Крайнего Севера. Народы Севера уверенно идут по пути социалистического развития.

Список сокращений

Арх. АН - Архив Академии Наук СССР.

Арх. ИЭ - Архив Института этнографии.

Вестн. РГО - Вестник Русского Географического общества.

ГАФКЭ - Государственный Архив феодально-крепостнической эпохи.

ГМЭ - Государственный Музей этнографии.

ДАИ - Дополнения к Актам историческим.

Зап Влад отд ГРГО - Записки Владивостокского отделения Государственного Русского Географического общества.

Зап. Приамурск. отд. РГО — Записки Приамурского отделения Русского Географического общества.

Зап. РГО - Записки Русского Географического общества.

Записки Сибирского отделения Русского Географического общества.

Известия Восточносибирского отделения Русского Географического общества.

-Известия Всесоюзного Географического общества.

Изв . ВГО — Известия Государственного Русского Географическогообщества.

Изв РГО - Известия Русского Географического общества.

И зв С и б отд РГО — Известия Сибирского отдела Русского Географического общества.

ИИМК — Институт истории материальной культуры.

ИНС - Институт Народов Севера.

Сб. МАЭ - Сборник Музея антропологии и этнографии.

ЦГАДА - Центральный Государственный архив древних актов.

Материал: