Экспедиции | В горах Путорана

Боре Генину,

моему далекому близкому другу.

В горах Путорана

Лев Липков

Осень

Проведя  на базе дней пять, приведя в порядок наши геологические материалы и пополнив запасы продуктов, мы снова разошлись в разные стороны, с той лишь разницей, что теперь мой отряд работал на озере, а Альберт и Петя отправились на плато. Работы нам оставалось уже меньше, чем было сделано, но уже пошла вторая половина августа, и времени на то, чтобы все закончить, оставалось немного. Уже в середине августа по многим приметам чувствовалось, что лето уходит и природа начинается готовиться к зиме. Спала дневная жара и начались длинные вечерние сумерки. Светлые летние ночи сменились настоящими ночами со звездами и луной, и уже надо было так планировать маршрут, чтобы вернуться домой если не засветло, то хоть в сумерки, когда  гаснущее  небо  еще светило  нам своим рассеянным светом и помогало выбрать нужный путь. Из-за ночных холодов комаров стало меньше, но появилась новая напасть – мошкá (с ударением на последнем слоге), этакая мелкая пронырливая тварь, которая не жалила, а выгрызала кусочек кожи, запуская туда свою ядовитую слюну, отчего укушенное место распухало, и если этим местом случалась губа или веко, то рожу надолго перекашивало. Мошка лезла в рукава, под ремешок часов, в сапоги, за пояс – всюду, где кожа была чем-то стянута, поэтому из рукавов вынимались резинки, снимались часы, рубашки носились на выпуск, а портянки сменялись шерстяными носками. Но – должна же быть хоть какая-нибудь справедливость на свете - по каким-то непонятным эволюционным причинам, мошка, в отличие от комаров, не кусала в палатке! Можно было спокойно сидеть и наблюдать, как сотни насекомых непрерывно бегали по стенам палатки вверх, до потолка, и вниз, до пола, и снова  вверх, и снова вниз, не обращая на нас никакого внимания. И можно было спать, не натягивая положков. По утрам в лужицах поблескивал ледок и, уходя в маршрут, надо было уже одеваться потеплее,

 и только потом, по мере разогрева от ходьбы и подъема на склоны, постепенно снимать с себя шапку, куртку и перчатки. И, хотя к началу второго захода я,  сбросив за лето  зимний  жирок  и натренировав ноги и сердце, был физически в отличной форме и мог подняться от озера до плато на тысячу метров за три часа, к концу августа стала накапливаться усталость: труднее стало заставить себя вылезти утром из теплого спального мешка, дольше приходилось отдыхать на подъемах, болезненные судороги часто стали сводить по ночам натруженные ноги.  В голове наступало своего рода отупение от однообразной геологии и надо было усилием воли заставлять себя с вниманием относиться к осточертевшим базальтам и продолжать тщательные наблюдения.      

И вот настал день, который мог быть обычным осенним днем в конце августа, если бы я не закончил в этот день свой последний маршрут. Солнце садилось. Усталые, мы медленно шли по каменистому пляжу, но, обогнув мысок и увидев огонь костра, прибавили ходу, чуть ли не до бега словно лошади, поймавшие запахи родной конюшни,  Сняв набитый камнями рюкзак и карабин, я сел у костра и молча курил. Бросив окурок в костер, я потянулся и кратко обрисовал ситуацию, используя сочное русское слово, лучше любого описывающее безвозвратный и безысходный конец всего, будь то работа, отдых, выпивка, счастье, деньги, любовь или жизнь. И предложил выбор – ночевать здесь или плыть на базу. Решение плыть, несмотря на  позднее время, было абсолютно единогласным. В наступающей темноте мы свернули лагерь, забросили все в понтон и отпихнулись от берега. Подвесной мотор, как бы в ответ на наши желания, завелся со второго рывка, и мы двинулись вдоль озера на юг. Я сидел за рулем и умудрялся чутьем угадывать лишь очертания берегов, как нечто более темное, чем небо или вода, без каких либо подробностей. По моим расчетам, до базы было три часа ходу со средней скоростью шесть километров в час. Но мои расчеты не оправдались – через час заглох мотор, потому что мы, впопыхах, забыли долить бензина в бачок. Пока мы, чертыхаясь, вытаскивали из-под тюков запасной бачок и, в нарушении всех разумных правил безопасности, при свете свечи подключали его к мотору, прошло минут двадцать, и мне пришлось исправить мои расчеты и снова засечь время. В этот раз мотор, высосав весь бензин из карбюратора,  долго не хотел заводиться, а когда завелся, и мы тронулись, в нижней части живота у меня засвербило знакомое чувство неудобства, возникающее тогда, когда я терял уверенность в том, что двигаюсь в нужном направлении. Я достал компас и, чиркнув спичкой, убедился, что, пока мы возились с бачком и мотором, нас плавно развернуло ветерком на запад, и через пятнадцать минут мы бы  втюрились в правый по ходу берег озера. Исправив курс, я выставил средние обороты и, с удовлетворением отметив отсутствие всяких неудобств в животе, зажал рукоять мотора подмышкой и поудобнее устроился на корме понтона. Минут за десять до расчетного времени  я стал прижиматься к правой чернеющей массе и сбавил ход, стараясь не пропустить базу, но мои страхи промахнуться мимо базы были напрасны  - неожиданно, очевидно,  пройдя  невидимый для нас залесенный мысок, мы  увидели отблески костра у воды и светящийся кубик освещенной изнутри палатки. Альберт со своим горным отрядом уже вернулся базу. И теперь уже окончательно стало ясно,  точно работе пришел…конец.

 Вечером следующего дня был торжественный обед.  Была допита последняя водка, и в темноте был зажжен большой костер, и было выстрелено много ракет из нашего запаса. А потом началось то самое время, которое, по всем показателям, должно было стать самым лучшим временем полевого сезона. Полевая работа была закончена, все трудности и неудобства остались позади, а впереди была пара недель комфортабельной жизни  на базе, ставшей для нас, несмотря на всю примитивность ее удобств, как бы воплощением цивилизации. Мы регулярно ели три раза  день, желающие устраивали баню или стирку, пекся свежий хлеб или вкуснейшие оладышки из дрожжевого теста - так называемые “ландорики”. По утрам мы умывались из рукомойников подогретой в чайнике водой, причем стоя, а не сидя на корточках над ледяной водой горного ручья. Наступило бабье лето  с ее ярким, но холодным солнцем, склоны гор покрылись золотом осенних лиственниц, среди которых темнели пятна вечнозеленых елей. Ночные заморозки поубивали комаров, а еще живая мошкá едва успевала отогреваться на пару часов после обеда, как наступал вечер, и она снова пряталась в мох и замерзала до утра. Дни становились короче, а вечерние закаты – все длиннее, и мы часто подолгу любовались переливом едва уловимых оттенков и световых эффектов,  создаваемых медленно садящимся солнцем. 

Чисто вымытые в бане, в чистом белье и в свежих рубашках, мы разбредались после завтрака по нашим выгоревшим за лето до бела, и потому полных света, палаткам, устраивались поудобнее за накрытыми клеенкой столами и работали целый день, с перерывом на обед, приводя в порядок карты, аэрофотоснимки и записные книжки, то есть делали то, что на нашем языке называлось  “камеральными работами”.

Несмотря на некоторые следы полевой усталости,  на фотографии видно  то состояние покоя и умиротворенности, в котором я находился в это время. А трубку я тогда курил не из желания стать настоящим писателем, а потому, что у меня кончались сигареты. Поэтому я, как всякий опытный, курящий полевик, во времена табачного изобилия, никогда не выбрасывал окурков, или, “бычков” как мы их называли, а засовывал их в пустые бутылки из-под водки, так, на черный день, и держал эти бутылки у себя под нарами. Стараясь растянуть запас моих сигарет, я  вытряхивал  “бычки” из бутылки и набивал накрошенным из них табаком  трубку.

Иногда  работа прерывалась на заготовку дров для кухни. Эта задача становилась все труднее с каждым разом, потому что мы уже сожгли весь “сушняк” вокруг базы, и с каждым разом приходилось удаляться от базы все дальше и дальше. Дело дошло до того, что мы заводили мотор и плавали на понтоне вдоль озера, подбирая бревна плавника, принесенного паводком. Однажды мы тихо сидели по палаткам и работали, как  вдруг наш   рабочий энтузиазм был прерван истошным криком:

- Ко – о – с  –як!!!  -

Мы все побросали то, что делали, похватали снасти и побежали к берегу. Метрах в десяти от берега прибрежная вода  чернела и кипела от огромного количества рыбы. Тучи гольца, одной из самых лучших рыб на свете, подошли к берегу в поисках пищи перед тем, как уйти в глубокие ямы и впасть в зимнюю полуспячку. Замахались спиннинги, засверкали и засвистели в воздухе блесны, и через часа два берег был усыпан сотнями пойманных гольцов. Еще два часа ушло на то, чтобы все рыбины были выпотрошены и посолены крупной солью, а двумя днями позже весь малосольный улов уже вялился на осеннем солнце.

Вспоминая об этом дне, я уже никогда не занимался серьезно рыбалкой в Канаде с ее строгими правилами и смехотворными, для меня, уловами; и также уклонялся от многочисленных приглашений на охоту, убив на своем веку достаточно зверья, но по необходимости, а не ради спорта и азарта.

Камеральные работы шли своим чередом. И скоро настало то время, когда наше далекое начальство стало посылать нам радиограммы с напоминаниями о необходимости сворачивать полевые работы и готовиться к вывозу отряда в Норильск, ссылаясь на необходимость экономить  фонд заработной платы – тот таинственный фонд, который содержал настоящие деньги, нам на зарплату. И, грозило начальство, если мы перерасходуем этот самый фонд, то нам не будет премии. Альберт же, умудренный опытом начальник нашего отряда, понимал, что экономия фонда и премия зависит еще и от других отрядов, и то ли будет, то ли нет, а вот лишний десяток дней в поле – это деньги верные, обеспечиваемые, как я уже объяснял в начале, районным коэффициентом и полевым довольствием. Поэтому между ним и начальством шла постоянная игра в прятки – начальство настаивало  на скорейшем вывозе отряда, а он, мудро оставив в загашнике парочку недоделанных легких, прогулочного типа, маршрутов, отбрехивался необходимостью эти маршруты завершить, чтобы разобраться с некоторыми неясными геологическими вопросами.

Между тем, снеговая черта в горах Путорана с каждым пасмурным или дождливым днем спускалась все ниже, и вот уже побелели не только вершины сопок, но и  крутые склоны долин ниже границы леса.

Маршруты-заначки  были сделаны, и, не имея больше аргументов, Альберт, наконец, отбил радиограмму, что отряд к вывозу готов. Да и все в  отряде, а особенно мы, весновшики, пробывшие в поле дольше всех, чувствовали, что, действительно, было пора.

Начались сборы. Была проведена ревизия продуктов на складе, чтобы определить, сколько всего было съедено, и что осталось. По удовлетворенному выражению на лице ответственного за продукты Анатолия было видно, что наши рыболовецкие и охотничьи усилия не прошли даром, и что “платная часть” нам не грозит. Тщательно упаковались карты, дневники и образцы, которые больше чем сполна возместили вес съеденных продуктов. Все должно было уложиться в четыре борта. Я и Анатолий должны были улететь последними, сняв радиостанцию   и забрав большую часть образцов – уловка, специально выработанная нами. Дело в том, что пилоты любили брать на борт как можно меньше груза, так, на всякий случай, и мы по опыту уже знали, что первые борты всегда улетали недогруженными. А последний борт должен забрать все, и пилоты это прекрасно понимали, так что, выслушав категорическое заявление пилотов о том, чтобы грузить восемьсот килограмм, с нами вместе, и не больше, мы понимающе кивали головами и пихали в самолет все оставшееся, даже если набиралось больше тонны. В качестве взятки вручалась свежая рыба или гречневая крупа и сгущенное молоко из наших остатков -  это был конец шестидесятых, и такие редкие деликатесы в то время покупались в  закрытых распределителях.

На следующий день была прекрасная погода и два самолета плюхнулись на озеро один за другим. Мы быстро их загрузили до разумного предела, то есть до тех пор, пока поплавки не стали уходить по воду, и они, разорвав осеннюю тишину воем форсированных моторов, взлетели, оставив нас вчетвером в опустевшем лагере с голыми скелетами палаточных каркасов. Ничего не предвещало перемены погоды и мы были уверены, что завтра улетим все. Вечером пришел прощаться Онуфрич. Он долго пил чай, молча курил. Мы все мыслями были уже дома, рвались назад, в цивилизованный мир, и я спросил его,  скоро ли он думает начать  откочевывать назад, в свой поселок, на зиму. Онуфрич сплюнул на пол, помотал головой и сказал:

- Нету. –

- Чего нету? – не поняв, переспросил я

- Кочевать нету.

- Почему?  А домой?

- Сдесь дом оннако. Рыба есть. Охота есть.  Потом пойду. -

Я пожал плечами и оставил его в покое, не понимая. И только потом, через много лет я вспомнил этот несвязный разговор и понял, что Онуфрич был прав. Дом не там, где ты родился, и не там, где ты прописан, и не там, где живут все другие. Надо просто найти такое место, где тебе хорошо, и где ты свободен. Вот там-то и надо ставить свой чум, и там-то и будет твой дом. 

Я проснулся утром под писк морзянки – Анатолий, не вылезая из спального мешка, работал ключом, переговариваясь с Норильском. Когда мы жили с ним в одной палатке, он часто  использовал эту уловку, позволявшую ему не растоплять печку. Ибо закон гласил – кто первый из мешка, тот и разжигает печку, а он букву закона не нарушал, потом, что из мешка не вылезал, хоть и просыпался первым. Я ему прощал – радист, как-никак. Вот и сейчас, я, поругиваясь про себя, дрожа от холода, развел огонь и полез было обратно в мешок, но Анатолий, пряча в бороде какую-то загадочную улыбку, протянул мне радиограмму. Наше скорое возвращение в цивилизованный мир откладывалось на некоторое время, потому что решением обкома все самолеты АН-2  на поплавках переключались на вывоз бригад рыбаков с Пясины  и Хатанги в связи с угрозой раннего ледостава. Поскольку ждать, когда гидросамолеты снова будут работать на нас, мы не могли из-за нехватки продуктов, нам предлагалось спуститься на юг до того места, где озеро Дюпкун снова превращалось в реку Курейку и найти там речную косу, приемлемую для посадки АН-2 в колесном варианте. Коса должна отвечать следующим требованиям: длина 400-500 метров, ширина – 40-60 метров, покрытие – речная галька размером не менее 5 и не более 15 см. Ближайшая коса возможна в километре ниже впадения реки Тайменной. Точка. Стабильная погода ожидается в течении ближайших пяти дней. Точка. Исполнение доложить. Точка.

Мы приняли новости с  безразличием старых полевиков, понимающих, что от нас ничего не зависит, а раз изменить ничего нельзя, то и нечего об этом говорить. Поэтому остатки лагеря были свернуты в рекордное время, понтон, мудро оставленный надутым в ожидании последнего борта, загружен, и мы,  одевшись потеплее и устроившись поудобнее, двинулись на юг. Сперва мы шли на моторе, а к вечеру, подхваченные течением реки и, стараясь экономить бензин, перешли на весла.  

Наступающий вечер заставил нас остановиться и поставить палатки, так и не достигнув цели, потому, что  если идти в темноте было еще кое-как можно, то сплавляться  по незнакомой реке -  слишком рискованно. Но зато утром, не проплыв и трех километров, мы наткнулись на то, что искали – длинная отлогая коса тянулась вдоль левого берега Курейки. Пристав к берегу, мы все стали измерять длину косы, шагая вдоль нее и считая шаги. Осреднив индивидуальные результаты, мы определили длину всей косы в семьсот метров, из них шестьсот метров прямых, как стрела, что вполне отвечало требованием.  Вверх по течению коса плавно загибалась вправо и исчезала за деревьями. Как мы выяснили позже, эта же коса тянулась и дальше, но на ней росли кустики ивы и попадались довольно крупные валуны, иногда даже выше человеческого роста. Речная долина здесь была шириной в пару километров, и подлеты были свободны от всяких препятствий. По всем остальным показателям коса нам тоже понравилась, и мы поставили разбили наш лагерь у кромки леса. Ожидая очередного сеанса радиосвязи (база слушала нас каждые четыре четных часа), мы отправили Акулова размечать начало и конец взлетно-посадочной полосы нашего таежного аэропорта, Морин взялся “поганить”, а я и Анатолий пошли рыбачить. Речной лосось “линок”, более мелкий, чем голец, но не менее вкусный, хватал блесну, как зверь, и мы прекратили рыбалку через двадцать минут, поймав за это время двадцать рыбин. За оставшееся до связи время мы могли бы поймать еще столько же, и нас остановило только то, что, по железному полевому правилу, принесший в лагерь рыбу, ее же и чистит. А ловить рыбку, как всем известно, куда приятнее, чем ее чистить.

Слышимость на связи была отличной, но, после обмены приветствиями,  Анатолий все равно перешел на морзянку, чтобы экономить батареи. Начальству были сообщены координаты нашей косы, ее размеры и азимут. Начальство выразило свое удовлетворение и, пообещав нам завтра один борт уж точно, может быть два, но вряд ли, вежливо спросило, не обойдемся ли мы одним бортом.  Я отрицательно покачал головой и Анатолий отстучал ключом  “Нет”. Нас четверо  с барахлом – уже полтонны, один сдутый понтон с мотором  – больше ста килограм, продуктов с тарой – двести, образцов -  столько же, рация с батареями, палатки, посуда, топоры, пилы и прочий полевой хлам – все вместе набирается больше тонны, А пилоты, летящие с подбором площадки, всегда брали как можно меньше груза, чтобы обезопасить себя от всяких неожиданностей. Да и нам самим не очень-то хотелось, перегрузив самолет и, тем самым, не позволив ему набрать высоту, вмазаться в деревья на противоположном берегу. Порешили на том, что с первым бортом улетаю я и Акулов, с половиной груза.

Перед едой мы проинспектировали работу Акулова по разметке полосы. Он расстарался и обозначил еловыми ветками не только ее начало и конец, но  и края, выложив ветки через двадцать шагов и прижав их булыжниками, чтобы не снесло ветром от винта.  Поужинав отлично зажаренной рыбой и напившись горячего чая, мы  заправили “под пробку” печурки сушняком и залезли в теплые, собачьего меха, спальные мешки, верно служившие нам и в жаркое время года, как умягчающие подстилки. Я долго не мог заснуть. Печка погасла, и в палатку заполз ночной мороз, но я не стал подкидывать дров,  утешая себя тем, что холодная ночь предвещает хорошую погоду на следующий день.  Я был немного выбит из душевного равновесия тем, что выкурил после ужина мою последнюю сигарету, и у меня остались только “бычки” в бутылке. И вообще,  честно говоря, запас моего полевого терпения подходил к концу, и мне хотелось вон отсюда.

Мы услышали гул мотора примерно в то время, что и ожидали – что-то около полудня. Слабый южный ветерок дул почти вдоль полосы и немного наискосок, в сторону, где коса плавно заворачивала вправо. Мы тут же закидали наш костер сырыми еловыми ветками, чтобы дым помог пилотам определить направление и скорость ветра. Сделав круг со снижением, АН-2 в красивом  развороте зашел  с севера в створ с косой, выровнился из крена и пронесся над размеченной полосой, делая пробный заход на посадку и проверяя качество полосы.    Потом самолет взмыл вверх, ушел на второй круг и сел, не пробежав и половины полосы. Пока мы грузились, вес экипаж, конечно же, понесся на берег реки рыбачить, и вернулись через полчаса с мешком линков.  Я попрощался с остающимися. Залезая в самолет, оглянулся   и в последний раз охватил взглядом просторную долину реки и побелевшие  от снега склоны.

Взлет с подобранной площадки всегда был, и всегда будет, весьма напряженной операцией для всех участников, как для пилотов и пассажиров на борту самолета, так и для остающихся на земле. Самолет отрулил в самый дальний подветренный конец полосы, бортмеханик плавно, но уверенно, увеличил обороты двигателя и машина, сдерживаемая тормозами, начала трястись от напряжения. Когда двигатель достиг предельных оборотов, пилот резко отпустил тормоза, и самолет бросился вперед. Обозначенный ветками конец полосы в нескольких сотнях метров впереди и сверкающая на солнце поверхность реки быстро и неуклонно летели нам навстречу. Пилот мастерски оторвал самолет от земли метров за сто до веток, и АН-2 уверенно полез в небо. Во время взлета я стоял в дверях кабины за спиной бортмеханика, сидящего на перекладине между командиром и вторым пилотом и видел, как пилот не сразу сумел найти нужный тумблер дрожащим большим пальцем правой руки. Это было единственным признаком его нервного напряжения.

После взлета и набора высоты я улегся на мешки и закрыл глаза - мне больше ни на что “путоранское” не хотелось смотреть. Мой полевой сезон закончился, и я уже был внутренне готов, даже хотел, забыть обо всем, с ним связанным, но еще не был готов встретить лицом к лицу ту другую, не полевую жизнь, в которую я возвращался.

Сквозь дремоту я уловил перемену в работе мотора – похоже, мы стали снижаться. Я взглянул в окно и не увидел ничего, кроме сероватого тумана. Я пробрался к кабине, но в ветровом стекле тоже не было ничего, кроме тумана. Пилот, почувствовав мое присутствие, повернулся ко мне и указал пальцем вниз, означая свое намерение лететь визуально ниже кромки облаков.  Я кивнул головой и пошел обратно на свои мешки. Но теперь я уже с интересом стал смотреть в окно, напрягая зрение в надежде как можно скорее увидеть поверхность земли. Мы летели уже почти час и должны были, по расчетам, выйти из гор на заболоченную предгорную равнину, поэтому, снижаясь вслепую, мы, теоретически, не должны были влететь в какую-нибудь сопку. Но все же я почувствовал облегчение, когда в окне потемнело, и бурые болота  с редкими  островками желтых лиственниц и черными пятнами озер замелькали под крылом.

Самолет шел низко, метрах в пятидесяти от верхушек деревьев и  скорость незаметная на высоте, казалась головокружительной. И тут со мной случилось что-то необычное. Я, завороженной скоростью и сменой мимолетных картин, стал сочинять стихи. Почти сразу сложилось несколько строчек:

От земли до нижней кромки облаков

Не наберется и пятидесяти шагов.

Держись, пилот,

Пока тебе везет –

Идет вслепую бреющий полет…

И тут я застрял, и сколько не старался, не мог продвинуться дальше ни на шаг. Муза покинула меня и уже больше не возвращалась. Много позже я прочитал где-то, что сочинить несколько строчек может каждый, но только поэт может написать стих.

Таким образом, выяснилось, что я не поэт. Честно говоря, меня это мало волновало тогда, и совершенно не волнует сейчас. Осталось только ответить на вопрос, который задавался в начале: когда же в поле лучше всего – весной, летом или осенью? Я уже готов был написать, что, конечно, осенью, но возникло знакомое неудобство внизу живота, как в тех случаях, когда я сбивался с пути. А это означало, что ответ неправильный. Правильный ответ  - мне в поле было хорошо всегда. И весной, и летом, и осенью. И, даже много позже, в Арктике – зимой. Потому что это была жизнь, которую я любил.  А если что-то, или кого-то, любишь, то  уж, пожалуйста, люби все, что с этим связано, не выбирая.